ЗАМЕЧАНИЯ НА КНИГУ:
Опыт Русской Грамматики
Константина Аксакова
Часть I. – Выпуск первый.
Беда, коль пироги начнет печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник.
Крылов.
Любя Русский Язык, и следя за успехами изучения его в теории и употребления на практике, мы с нетерпением ожидали появления возвещенной уже за несколько времени пред сим Русской Грамматики К. С. Аксакова, и бросились на нее с понятною жадностью, полагая, что найдем в ней полное удовлетворение нашей любознательности; но ожидание наше не оправдалось. Отдавая всю справедливость благой цели автора, его тщательному, вероятно многолетнему труду, его желанию принести пользу изучения Русского Языка, скромности, с какою он говорит о своей книге в предисловии, признавая, что в частности есть в ней дельное и хорошее, мы не можем сказать, чтоб она сколько-нибудь соответствовала возбужденным ею надеждам.
Напрасно Г. Аксаков издает свою Грамматику отдельными выпусками. Гораздо лучше было бы повременить, дождаться, по крайней мере, окончания первого тома. Тогда можно было бы вернее и полнее понять и ценить содержание, достоинство и цель сочинения. Впрочем это обстоятельство случайное, не существенное. Гораздо чувствительнее в этой книге отсутствие порядка и системы, требуемых в изложении всякой науки, всякого предмета. Автор, не дав нам определения своего предмета, не сказав о взгляде, каким он смотрит на предпринятое им творение, впадает в беспрерывные противоречия, обмолвки, даже в явные ошибки, не может придать своим мыслям ни ясности, ни последовательности. Везде видны неуверенность, колебание, недоумение. К тому присоединяется тяжелый, педантский, трудно понимаемый язык, происшедший не от незнания или неспособности, а вероятно от старания писать темно и высокопарно, в надежде, что этот слог будет почтен названием философского. Предметы самые простые и всем известные истолковываются едва понятным набором слов. Доказательства этому читатель найдет в нижеприведенных примерах.
Книга, после заглавия и посвящения Обществу любителей Российской Словесности, начинается известием к первому выпуску. За тем следует предисловие. Но не прежде стр. 39-й является заглавие: Часть I. Имя, а до того шло введение. В нем, на стр. 4-й, заголовок: Буква, слог, слово. На стр. 19-й Разделение. Слово. На стр. 22-й Начало Грамматики. На стр. 36-й Разделениеразделение? Может быть, отдел, раздел? Но тогда говорят: раздел 1-й, о том-то, раздел 2-й, о том-то. От этого происходит неприятная и утомительная для читателя путаница. Его везут не по столбовой дороге, обозначенной и ведущей к известной цели, а объездами и крюками, по кочкам и ямам. Автор поступил бы лучше, если б назвал книгу свою не Грамматикою, а собиранием рассуждений о некоторых частях Русской Грамматики.
Мы долго искали определения грамматики, и нашли оное в рубрике Разделение (не известно чего), на 19-й стр. Вот оно:
[20]“Слово, как и весь мир, подлежит сознанию разума, другими словами, подлежит науке. Наука, предмет которой есть Слово, называется вообще: филология. Но слово может быть рассматриваемо с разных – собственно с двух главных – сторон, и по этому филология разделяется на подчиненные науки. – С одной стороны, Слово может быть рассматриваемо, как целый разумный новый мир, отражающий, в своем взаимнодействии, весь мир внешний и внутренний. При этом рассматривается: каким образом в слове может выражаться весь сознанный мир. – Иначе сказать: Слово может рассматриваться, как речь. Наука, рассматривающая Слово, как речь, – есть Грамматика. Мы придаем ей собственно это значение. – С другой стороны, Слово может быть рассматриваемо не в целом своем явлении, не со стороны разумного взаимнодействия, а отдельно, то есть, Слово может быть рассматриваемо не как речь, а как слова; здесь рассматривается, как образовалось слово, рассматривается переход букв одна в другую, взаимные отношения букв, рассматривается весь состав слова, рассматриваются отношения корня к образовательной форме, рассматривается, как из одного корня выросло целое множество слов, рассматривается связь слов между собою, и вместе значение каждого слова, а также, разумеется, значение корня и образовательной формы. Это – филология словопроизводная, или Этимология: сюда входит вся лексическая сторона языка; переходы букв; словопроизводство и оценка каждого слова. Этимология заключает в себе собственно четыре главные отдела: словообразование (где рассматриваются и переходы букв), словопроизводство, словоопределение и словоупотребление. Ее труды повершаются полнейшим этимологическим словарем языка. – Предмет наш, в настоящее время, – Грамматика. Но мы должны однако же необходимо сказать, в известных пределах, и о самом слове, дать общее понятие о его составе, ибо мы со словом имеем дело: необходимо знать, что такое самое слово, знать на столько, на сколько это нужно, на сколько это принадлежит грамматике, или лучше вообще науке слова. Далее, двинувшись своим путем в многоразличные подробности и особенности, это направление филологии составляет, как сказали мы, целую науку, Этимологию, которая самостоятельна, как и Грамматика, и поэтому здесь и не рассматривается”.
Признаемся в нашей недогадливости. Мы полагали доселе, что грамматика языка непременно вмещает в себе этимологию, как учение о происхождении, составе и изменениях слов, а здесь она исключена из грамматики. Между тем весь этот Опыт Русской Грамматики, по крайней мере выпуск, находящийся у нас в руках, состоит из изысканий этимологических.
После этого непонятного распределения книги, после непостижимого определения излагаемого в ней предмета, мы не в праве требовать у автора отчетливости и порядка в изложении мыслей, правильности и логичности в суждениях и выводах. И действительно: вдаваясь в умствования о предметах, чуждых грамматике, тратя целые страницы на толкования о вещах пустых и не заслуживающих внимания, автор выпускает из виду важные и существенные правила, без которых грамматика быть не может.
Примеры докажут правду наших слов.
Стр. 4. “Звук – душа и существо предмета: таково его значение на земле, где все стремится подать свой голос– Неорганическая природа, царство ископаемых, не имеет жизни внутренней, не имеет изнутри данного образа. Всякий внешний образ, на этой ступени, принадлежит, как свой, предмету. Убавится ли камень, нарастет ли он – он изменится только внешним образом; умаление и прибавление его происходят только снаружи, а не изнутри, собственною силою; и в том и другом случае, камень не противоречит существу своему, и всегда представляет сам по себе целое. И так здесь на этой ступени, видим мы только один размер, одну внешность. При изменении неорганического вещества, напр. камня, изменяется граница его, граница, которая и составляет его значение; граница же неорганического вещества – там, где начинается другое вещество. И так, граница составляет единственное определение всей неорганической природы, единственный ее образ. Но и на этой низкой ступени, темно и неясно выражается попытка сознания, и здесь предмет подает о себе голос. Неорганический предмет, при соприкосновении с другим, издает звук. В этом звуке выражается существо неорганического предмета: звук, чисто внешний, показывает внешнее только значение неорганического предмета, показывает предел его при соприкосновении с другим предметом. Граница звучит. В этом звуке слышится определение неорганического мира, значение целого царства природы. Кроме соприкосновения с другим предметом, кроме этого положительного отношения, предмет неорганический целый, может распасться на двое или на части, и явить два или более предмета, может разорваться, треснуть; здесь возникает опять граница, и опять граница звучит. – Звук на этой степени есть только внешний, только стук. Но высказывая существо предмета на этой первой степени, самый стук становится разнообразен, выражая меру и особенность соприкосновения, показывая большую или меньшую плотность, мягкость и другое свойство массы неорганического предмета, и потому являясь громче и тише, оглушительно и едва слышно, как шорох, гром, треск, шелест, и пр. – Неорганическое вещество присутствует и в других высших царствах; но разница в том, что в них кроме неорганического, является другое высшее определение. – В царстве растений, уже органическом, но где организм является еще слабо, неясно, так что, например, лишаемое иных ветвей своих, дерево не обезображивается, не теряет своей красоты, – звук остается еще внешним; но он изменяется в свойстве своем, получает определенность известную, даваемую ему образом растительного царства, образом, уже не только извне определенным. Здесь особенно, например в дереве, этот внешний звук происходит от соприкосновения (хотя вследствие внешней причины) предмета с самим собою, и по этому получает особенность, собственно этому миру свойственную. Здесь разнообразный стук неорганического царства сводится к одному выражению; звук является здесь только, как шум, по которому всякий узнает, что шумит дерево, трава и вообще растительная природа. Шум имеет свои оттенки, смотря потому, какой растительный предмет шумит: но шум остается постоянным общим звуком растительной природы. – Совсем тем, на этой ступени звук все остается внешним, звучит все предел, граница. Здесь еще переход к органическому миру, с преобладанием неорганической природы. – В царстве животных, именно в царстве рыб, водяных животных вообще, является уже ясно органическая природа; но она здесь еще на низкой степени. Рыбы живут в прозрачной и беззвучной (внутри) воде, и хотя они имеют уже целость и совокупность частей, хотя они уже имеют свободное движение, но части немногосложны и не развиты. Движение также не многосложно и возможно только в их элементе, отделяющем их от других элементов; воздух, жилище звука, им враждебен. – И здесь еще встречаем мы звук неорганический, и здесь еще внешность и граница составляют главное определение. Но звук неорганический здесь еще более определился, стал известным; мы слышим свободный плеск, показывающий свободное произвольное движение. Рыбы уже имеют рот, намек на другой звук, но рот этот еще нем; слышится чавканье, иногда какой-то писк, и тому подобное. Сюда же, к царству водяных животных можно отнести червей, живущих в земле, и вообще тех насекомых земли и воздуха, в которых еще не вполне неотъемлемо и цельно связаны части (так что эти части иногда едва ли могут получить название членов), и в которых вообще не развит организм. Но свободное движение определяет здесь внешний звук, как жужжание шорох. Здесь также еще переход к органической природе от неорганической, но с решительным преобладаньем органической природы. – Но организм идет далее, выражается полнее, и мы вступаем в царство птиц и зверей, в царство, уже собственно органическое. Здесь организм богато развит; все члены совокуплены твердо в неразрывной связи, так что недостаток одного уже разрушает гармонию целого. Движение разнообразно и свободно; воздух, и земля, и вода дают место этим органическим существам природы. В этом царстве, звук перестает быть внешним; он исторгается уже произвольно из груди живого существа; здесь он – внутренний, здесь он – голос, в котором выражается звучно вся жизнь, вся душа целого существа. Стремясь из отверстого рта, разнообразно раздается голос, от пения птиц до мычания и рева зверей, выражая каждое существо, – и оглашает воздух. Здесь звук есть уже звук органический. – Природа, как органическая, так и неорганическая, вся наполнена и оглашена звуками, шумом, стуком, пеньем, голосами… Все звучит, давая знать о себе, выражая себя в звуке, все подает голос в общем хоре предметов и существ”.
Все эти разглагольствования о звуке ни на чем не основаны. Звук есть не что иное, как движение (вибрация), производимое в воздухе, и действующее на органы слуха животного и человека. Всякое движение, в воздухе или в другом эластическом теле, производит звук более или менее громкий. Неорганические существа звука производить не могут, потому что не имеют и не могут иметь произвольного движения, но когда посторонняя причина приводит их в движение, когда они сталкиваются, тогда разумеется, производят звуки. Граница звучит, сказано очень звучно, но ничего не говорит рассудку. Положите одну плиту камня на другую бережно, тихо: они войдут в сопредельность, но звучать не станут. – Растения также не издают звука, не по слабости своего органисма, а потому что не имеют средства произвесть звук, не имеют произвольного движения. И здесь не звучит ни какой предел. Ветер приводит в движения листья, и оттого происходит звук. Рыбы не имеют голоса не по тем причинам, которые приводит автор, а потому только, что они не имеют легких, вмещающих в себе воздух, условие звука, а дышат жабрами. Плеск, производимый рыбою, есть следствие движения, причиняемого ею в воздухе на поверхности воды. Здесь ошибка на ошибке, да если б этот набор слов и был безошибочен, он отнюдь не был бы нужен в Русской Грамматике. Вот, если бы такие мечтания были выражены в стихах, мы не сказали бы ни слова.
Вот как автор выражает рождение языка в человеке:
Стр. 9. “Ни внешний, ни внутренний, ни неорганический, ни органический звук не были достаточны, в своей отдельности, для выражения полноты бытия, для сознания, ибо в бытии является сопроникновение внутреннего и внешнего. И так звук в том виде, как доселе явился он в природе (т. е. порознь, как внешний, и как внутренний) должен был быть отвергнут и прекратиться. Природа должна была умолкнуть на рубеже сознания. Это молчание природы должно было выразиться в беззвучии, равно отвергающем оба звука, следовательно признающем отрицательно их существование, и соединяющем их в этом общем отрицании. И так, здесь является первое соединение и того и другого звука, но здесь оба они соединенно отвергаются. Это первое, еще отрицательное соединение звука неорганического и органического, являющееся беззвучием, – есть первая буква: Ъ, буква и названная безгласною”.
Автор объясняет это следующим образом в примечании:
“Нам могут сказать, что Ъ существует только в русской азбуке, а мысль наша об образовании слова, относится не к одному русскому языку. На это отвечаем мы, что Ъ существует во всех языках, везде, где есть слово; но русский язык, богатый своим фонетическим развитием, обозначил Ъ явственнее, дал ему начертание и сберег оный”.
Спрашиваем: что такое: “первое, еще отрицательное соединение звука неорганического и органического, являющееся беззвучием”? Мысль о том, что ер не есть прихотливая выдумка творцов русской азбуки, а существует в природе, высказана была уже за тридцать три года пред сим. В книге: , на стр. 58, сказано: “При согласных буквах слышится звук, называемый в Еврейском Языке шева или шва, а у нас он может быть выражен твердою полугласною буквою Ъ”. Но может ли эта или какая другая буква называться безгласною? Тогда была бы она отрицанием голоса, звука, вещью невозможною (non ens, Und ng). Сливаясь видимо только с согласными буквами, буква Ъ, по нашему мнению, есть полугласная, происшедшая от сокращения буквы О, так как Й или, что то же, Ь есть полугласная, происшедшая от сокращения буквы И. Это верно, просто и понятно. Для доказательства не нужно прибегать ни к какой метафизике [21].
Странное дело, что автор, обращаясь к изучению свойств русских букв, не исчисляет их в азбучном порядке, а приступает (стр. 12) прямо к делению согласных по органам, причем забывает буквы ф и ф.
Замечательно, что автор называет образование гласных букв, посредством воздуха, исходящего из гортани, звуком органическим, а характер, придаваемый ему изменениями рта, неорганическими. Неужели он не знает, что органы горла, рта и частей его, которыми производятся согласные буквы, составляют свой особый органисм? Оттого действие их ни в каком случае не может быть неорганическим. Можно вообразить себе, какой хаос происходит от этого смешения основных понятий. Автор не говорит о делении согласных букв на твердые, мягкие и плавные, о том, как они переходят одна в другую (г в ж, к в ч и пр.), утверждая, в примечании, на стр. 20-й, что учение о переходе букв принадлежит к этимологии, следственно не к грамматике. Автор хлопочет усердно о безгласной (по его мнению) букве Ъ, но оставляет без внимания важные буквы гласные, например Е: он едва касается ее мимоходом. А разбор видоизменений буквы е заслуживает серьезного внимания. Почему не потрудился автор разгадать и изложить постепенность образования, произношения и начертания букв: э, е, е, ё, не изложил перехода их: надеюсь, надежда, надёжае полугласных ь и й (люлька, люлек, гайка, гаек); превращения ее в о (шерсть, шорстка); перемены а в е, при произнесении ее после букв ж, ч, ш, щ: жалею, часы, шалун, щавель?
На стр. 21-й, говоря о образовании слов, он без нужды употребляет нерусские слова, объясняя их русскими, которыми следовало бы заменить их: тема, основа, суффикс, приставка. “Окончательная буква (иногда не одна)”, говорит он, “изменяющаяся в грамматическом отношении, называется флексиею”. Нет, слово флексия (flexio, от глагола flectere, гнуть, клонить) означает отнюдь не окончательную букву, а изменение окончания слова. По производству, слово flexio то же, что наше слово склонение, но смысл его обширнее: оно означает и спряжение.
В этой книге столько странного, непонятного, даже, смеем сказать, уродливого, что теряешься в выборе ошибок и ложных мнений по необычайному их обилию. На стр. 25-й находим:
“Мы, Русские, говорим теперь: Я, но мы говорили, как это можно видеть из древних грамот: Язъ. По церковно-славянски, и даже теперь у Болгар, удержалось: Азъ, которое конечно было и в Русском языке и из которого очевидно, образовалось позднейшее Русское: Язъ, и потом: Я. – Азъ несомненно” (а почему?) “имело в окончании: М, слышное в родительном: Мя, Меня. Следовательно мы имеем полное право восстановить: Азъ, как Азмь. В таком виде Азъ сходно, и почти тождественно с Есмь”.
Каково? Следовательно, если к латинскому ego, приставить m родительного падежа (mei), то выйдет egom, из немецкого ich (имеющего в родительном падеже также m, meiner) – ichm, вместо sum и bin!
Г. Аксаков, подобно философу Фихте, производит все, сущее в мире, от слова Я. Вот что он говорит (на стр. 31-й):
“Если ребенок никогда не начнет говорить с слова я, то вспомним, что он медленно мужает” (и девочка мужает?) “и руководится уже готовою речью, научаясь ей от других. Но человек, во всем своем совершенстве ставший внезапно среди природы, еще не оглашенной словом человека, мгновенно проникнутый закипевшим и вспыхнувшим в нем сознанием, конечно выразил прежде всего сознание, и первое слово – было слово сознания, то есть: Я”.
Вот вам и homunculus! Любопытно узнать, каким путем автор получил предание об этом дивном случае. “Или сам дошел до того”, как Ляпкин-Тяпкин в Ревизоре? Мы же думаем, что первыми словами человека были не местоимения, а междометия.
Учение о родах начинается (стр. 41) следующею диссертациею:
“Предмет на низшей степени природы является целостью массы, подлежащей случайным делениям и наружному различию, но не делящейся из себя и безразличной в себе; вещество, какое бы то ни было – вот общее определение низшей степени природы, мира неорганического. Далее, едва приметно в царстве растений, приметнее, но еще слабо, в царстве рыб, и наконец уже явственно в царстве животных (птиц и зверей) – всякое явление развивается, различаясь и разделяясь само из себя, живущею в нем жизнию. Ни один предмет не представляет здесь полноты; он разделен на две половины, и существует в двояком виде. – Целое отвлеченно; оно есть обе половины, понятые вместе. Искание целости действительной, реальной, есть продолжение физической жизни. Это – искание целости, для нее невозможной. Каждая из половин живого предмета имеет в тоже (т. е. в то же) время свое собственное значение. Здесь является понятие пола или рода. Это видим мы ясно в области даже растений и рыб, далее в области птиц, зверей, где всякое существо: самец и самка, – и наконец в области человека. Но в области человека, пол проникается духовным значением. Человек существует как муж и жена”.
И все это напутано для возглашения малоизвестного закона природы, по которому животные бывают одного из двух полов, мужеского и женского! – Почтенный автор, как и прежде, приводит в пример рыбу, и здесь даже дарит ее царством, вопреки древнему делению предметов природы на царства ископаемых, растений и животных. Но напрасно говорит он, что различие пола в рыбьем царстве является слабо. Молоки и икра представляют ясно различие в них пола. Но каким образом это снадобье ухи и кулебяки попалось в Русскую Грамматику?
На стр. 44-й автор говорит: “Имена женского рода оканчиваются на букву гласную А, самую полную, гармоническую и оконченную гласную, так согласующуюся своим характером с значением женского лица”.
Очень любезно и даже галантно, но на чем это основано? Соглашаемся, что в жизни случается мужчинам оставаться безгласными ерами из этого правила есть много исключений. Сколько видим женщин пустых, ни мало не гармонических и далеко не оконченных, даже и не начатых в умственном отношении, которое здесь разумеется. На той же странице мужской пол представлен подсудимым. Автор, в примечании, говорит: “Буквы ь, й, с своей стороны подтверждают, объясняют и оправдывают ъ”. Оправдывают? Да в чем и как он несчастный провинился? Вероятно в том, что противоборствует требованию нынешнего времени – гласности! И еще замечательно, что судят его безгласные же ь и й. Удивительно, до какой степени знаменитая буква ъ занимает нашего автора, и что она заставляет его говорить. На стр. 124-й, в примечании, сказано:
“Произношение Ъ в других случаях” (т. е. кроме образования окончаний родительного падежа во множественном числе: пять человекъ, вм., пять человековъ) “при букве в, и переход в другие видоизменения ъ – можно видеть в следующем слове: купивъкупифъ. Малороссы говорят: купивъ, произнося в едва слышно. Произношение переходит через новую степень, когда произносится: купи-ъ, где ъ даже не слышно”, (да где же оно слышно?!) “здесь слышно как бы ъ”.
Все не то. Великороссияне произносят купифъ, потому что в окончании слов мягкие буквы (б, в, з, ж) всегда произносятся как твердые (п, ф, с, ш: лобъ, лопъ; ровъ, рофъ; глазъ, гласъ; чижъ, чишъ). Малороссияне же заменяют букву в близкою к ней гласною у, произнося последнюю отрывисто (заутра, завтра); но как прикажете произнести ’ъ
Вот еще любопытные толки:
Стр. 21 и 22: “В природе чрез форму, чрез внешнее, идея, внутреннее, определяясь становится в разряд явлений. Так точно и в слове, внутреннее значение, корень чрез форму, чрез наружную часть слова, становится в известный разряд слов. Такой разряд слов имеет обыкновенно (?) название части речи, которое мы и удержим”. (Весьма благосклонно!) “И так разделение слов должно быть не по внутреннему значению, ими выражаемому, – тогда это было бы разделение самих понятий и предметов, – а по той форме, которая им дается самим словом. Основанием деления для слова должно быть само слово, и ничто другое. У нас часто поступают на оборот (т. е. наоборот), но тогда это деление не слов, а понятий, которое сюда нейдет, и обыкновенно бывает неполно в наших грамматиках”.
Мы готовились было возражать на это; хотели сказать, что не мысли и не понятия подчиняются словам, а форма и свойство слов сообразуются с требованиями выражаемой ими мысли; что мысль может существовать без слов (что мы видим у глухонемых); что слово без мысли может быть только у попугаев (и еще у некоторых писателей); что наружная форма не определяет значения понятия в полноте, и недостаточна для различения частей речи, например, глаголы и имена: ковать и кровать, хохол и колол, зеркало и сверкало, нажить и пажить, кишат и ушат, имеют схожие окончания, то есть одну и ту же наружную форму, а глаголы: мочь, течь, бить, честь, стать, выть, подать, месть, стекло, кадило, плачь, в то же время имена существительные, и пр. и пр., но дочитавшись до третьей строки следующей 23-й стр., увидели, что это будет труд напрасный: здесь сам автор говорит:
“Начало в грамматике может быть установлено сознательно, на основании мысли”.
Имя существительное определяется следующею оригинальною фигурою околичнословия:
Стр. 36. “В начале все сущее является мысли, как бытие в покое. Все сущее заключено в самом себе, весь мир является сомкнутым в себе, и вид его в такое мгновение есть образнаружная сторона всего. Здесь является бытие, мир в самом себе, мир в мире. Это первое мгновение, первая степень сознания. Мир здесь, на этой, первой степени, – предмет. Мир, как образ, как предмет, выразился в слове особою формою, и особым разрядом слов или частью речи: именем”. И далее (стр. 40) “Имя – есть покоящийся мир”.
Мудрено что-то. Постараемся разъяснить примером. Вон сидит на ветке птица! Что это? Образ, предмет, следственно имя существительное, по толкованию автора, потому что находится в покое, без движения. А когда птица полетит? – Тогда, разумеется, это уж не имя. А что такое? Да бес его знает! Это точь-в-точь экзамен в Недоросле: “Дверь, какое имя, существительное или прилагательное?” – “Дверь? котора дверь?” – “Котора дверь! Вот эта.” – “Эта? прилагательная!” – “Почему же?” – “Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна”.
В определении звательного падежа (стр. 81) сказано:
“Разумеется, эта речь может быть обращена действительно только к предметам одушевленным, к таким, которые могут дать ответ на зов, к именам мужеского и женского рода; по этому только имена мужеского и женского рода имеют звательный падеж, а имена среднего рода – звательного падежа не имеют. В речи употребляется – звательного тоже нет, и употребляется вместо него именительный”.
К чему все это? Автор пишет, как он неоднократно повторяет, грамматику собственно Русского Языка, а в нем звательный падеж ничем не отличается от именительного. Слова: Боже, Господи, Царю, перенесены прямо из Языка Церковно-Славянского. Звательный падеж, существуя у нас по смыслу слова, а не по падежному отличию, относится не к этимологии, а к синтаксису. Ложно, будто в звательном падеже могут быть только имена, выражающие предмет одушевленный, и только мужеского и женского рода, и не множественного числа. Разве нельзя сказать: “О поле, поле! кто тебя усеял мертвыми костями? Шуми, бурное море! Здравствуй, матушка Москва! Молчите, пустословы!”
Автор (стр. 82) обвиняет прочих грамматиков в том, что их определения оказывались недостаточными, ибо открывались из случаев. Он вероятно хотел сказать: из отдельных случаев. “Например”, говорит он: “тебе идти вперед”, здесь падеж не подходит под определение падежа дательного, или: “ты мне с места не сходи”. – Как определяется дательный падеж в русских грамматиках? У Востокова (. Издание шестое, 1849, стр. 224): “Дательный падеж без предлога показывает предмет, к коему что-либо относится, для коего что-либо происходит”. У Греча (Учебная Русская Грамматика. Издание второе, 1852, стр. 77): “В дательном падеже полагается наименование предмета, преимущественно личного, в пользу или во вред которому действие совершается”. Разными словами сказано одно и то же. В свидетельство неверности этих определений, приведена фраза: “Ты мне с места не сходи!” Это значит: для меня, в исполнение моего желания. В примере: “тебе идти вперед”, опущено слово должно, надлежит и т. п., требующее дательного падежа. Это употребление дательного падежа отнюдь не случайное: оно основано на общем законе, что слова, означающие угождение или противоречие, приказание или препятствие (т. е. действие в пользу или во вред предмету), требуют дательного падежа.
На следующей 83-й странице сказано: “Числа и падежи выражаются в имени чрез подвижное изменение его формы”. Что значит изменение подвижное? Разве есть неподвижное изменение? Вместо немецкого оборота чрез можно было б употребить творительный падеж.
Автор (на стр. 98) недоумевает, не назвать ли ему окончания падежей родительного и предложного (который он называет местным) на у и ю (стакан квасу, на ) прямо дательным падежом. Для решения этого вопроса, предлагаем ему простое средство: прибавить к этим существительным прилагательные (стакан хорошего квасу, на крутом берегу), и он увидит, какие это падежи в самом деле.
Забавно следующее, на стр. 96-й:
“Окончание У, например дому, в смысле местного (т. е. предложного) падежа никогда не употребляется без предлога, ибо не имеет самостоятельного значения, а всегда подчиненное, и в соединении с предлогом принимает смысл наречия”.
Совсем не оттого, а оттого что предложный падеж вообще никогда не бывает без предлога.
На стр. 78-й, приступая к изложению чисел, автор доказывает, подробно и основательно, что один не два, а два не один, и из того выводит существование числа двойственного, но в учении о числах пропускает существенную его часть: об именах, употребляемых только в множественном числе: ножницы, щи, ясли.
В учении о склонении имен существительных, находим (стр. 105) следующий пункт:
“Что касается до видоизменяемости склонения имен женского рода, то мы можем сказать (?) только одно неважное замечание: в падеже местном (т. е. предложном) и иногда (в) дательном, имена, оканчивающиеся на я, имеют, как и другие, обыкновенно е, но иногда (!) скрытое i выступает наружу и поглощает е, например: на земле– на земли. Это дело скорее произношения "(дело скорее произношения!)", да и то такое употребление (?) встречается не часто, и при нем всегда возможно употребление на е. Впрочем в именах собственных на iя, употребляется и, а не е, например: Италiи, Марiи. В родительном падеже иные слова, оканчивающиеся на а, имеют единственно из (?) благозвучия, не ы а и; например: именительный: рука; родительный руки”.
Сколько фраз, столько неверностей. Имена существительные, оканчивающиеся на я, имеют всегда, в окончании дательного и предложного падежа, букву е: къ дяде, при няне. В слове: земля, предложный падеж принимает окончание церковно-славянского склонения, когда словом земля выражается противоположность небу: . В других случаях пишется земле: “въ этой земле много рекъ”. – Все имена, оканчивающиеся на iя, не одни собственные, оканчиваются, в дательном и в предложном падеже, на и: къ линiи, о молнiи. Это происходит оттого что здесь сталкиваются два i: собственное i, и находящиеся в начале буквы е (iе), и вытесняют звук е. Это правило существует и для предложного падежа имен, оканчивающихся на iй и iе: на Меркурiи, въ зданiи. – Буква ы превращается в и, но только не по требованию благозвучия, а в следствие коренного правила по которому в Русском Языке буква ы не может следовать за согласными гортанными (г, к, х), и заменяется буквою и: , без руки, от сохи. – И как шатко, как сбивчиво изложено все это в Опыте Русской Грамматики!
Замечательно пристрастие автора к именам уменьшительным: он посвятил разбору их около двадцати страниц, но далеко не исчерпал своего предмета. Он приводит несколько уменьшительных, каких нам не случалось слышать; например: марька, злодеец, парниша, мальчиша, сыниша, дочуша, братишена, ручененка, ручушка, а многие весьма употребительные, ежедневно слышимые, оставляет без внимания.
На стр. 63-й сказано:
“Иные слова не употребляют уменьшительного на ко; например: крыло, небо”.
Во-первых, крыло имеет уменьшительное: крылышко. Во-вторых, если какое-либо уменьшительное не употребляется, то оно и не существует.
Стр. 65: О словах братец и сестрица, сказано:
“Здесь уже вовсе нет мысли, что брат и сестра малы милы”.
И так если скажу извозчику: “врешь, братец”, я его назову милым? – Мило, нечего сказать.
Стр. 66. “Окончанием (уменьшительным) ша Предмет же самый (т. е. сам) принимает иногда добродушный вид”.
Саша, Ванюша, то хотим выразить ласку, доброе наше расположение к человеку, но не постигаем, каким образом тот предмет, на который обращается это чувство говорящего, сам принимает добродушный вид! Скажите мальчику ГришаНаташа, и они примут добродушный вид! Иногда, говорит автор, но если это бывает иногда, то есть неизвестно когда
Стр. 69. “Замечательно, что уменьшительное, человеческое происходит не от названия: человек, оно слишком духовно; а от особого понятия: ибо в человеке, уже другой, высший путь духа и развития, а не возраст, не порода на первом плане”.
Что это такое? Тут или что-то лишнее, или чего-то недостает. Смысла добиться не можем.
Стр. 74. “Буквы ц пред к ”.
В самом деле? А как же мы говорим: казацкий, рыбацкий, дурацкий, , дворецкий, молодецкий, мужицкий?
Замечания свои об уменьшительных автор заканчивает следующим, на стр. 78-й:
“Слово ручененушка вообще неупотребительно, но в силу того же свободного произвола в Русском Языке, возможно употребить и это слово”.
Что это за грамматика, которая допускает свободный произвол! Конечно, за грамматическую ошибку, и за самую нелепую, в полицию не потянут, но там, где начинается произвол, оканчиваются и наука, и законы природы. Всякая нянька может придумать для своего питомца какое угодно уменьшительное название, но его не должно вносить в правила грамматики, так как и плутовской счет лавочника не подлежит ведению высшей математики.
Если б мы захотели исчислить все несообразности и странности этой книги, нам пришлось бы исписать не одну десть бумаги. Автор говорит, что в Русском Языке нет двойственного числа, и приводит это небывалое число при каждом из примеров склонений.
“Нечего смущаться тем, что во многих языках нет Ы, и только в Русском звучит Ы вполне ясно и свободно. Другие языки все же имеют ее, или в неясном звуке или в возможности по крайней мере. Так, например, скажите по-французски: роur dormir il y a un litdormir вы произнесете почти: Ы”.
Помилуйте, Константин Сергеевич! Может быть, на Козихе эта фраза произносится: . Но в устах Француза, в слове il – чистое i. Вы, как видно из объявлений при Московских Ведомостях, думаете ехать за границу, и конечно, как и все ненавистники Запада, будете в Париже: потрудитесь заставить произнести эту фразу какого-нибудь трактирного гарсона, и услышите, будет ли тут наша отечественная буква еры.
На стр. 44-й. “Имена среднего рода оканчиваются на букву гласную: О часто в нашем языке для выражения круга: О, Об, Около”.
Вот это верх нелепости! Что было раньше в языке: произнесение звука голосом или начертание его письмом? Могли ли люди основывать произношение какого-либо звука на внешней форме букв письменных, которых тогда еще не было в помине? Буква есть изобретение человека, а звук, изображаемый буквою, есть произведение органической природы, не подлежащей прихотям человека.
Скажем теперь несколько слов о языке и слоге этой книги. Знаем, что в нынешнее время чистота и правильность языка и слога причисляются к старинным предрассудкам, что для приобретения права на чин должно писать, как пишут дворники и горошницы, но полагаем, что в предстоящем случае нам позволено будет сделать исключение на основании одного неоспоримого авторитета. Брат почтенного автора, Иван Сергеевич Аксаков, разбирая в первой книге “Русской Беседы” на 1860 г. осьмой том Русской Истории профессора Соловьева, и исчислив несколько промахов автора в слоге, присовокупляет к тому весьма справедливо, хотя и не очень правильно: “Конечно эти замечания не важные, но однако ”. Тем больше мы имеем права требовать того же от сочинителя Русской Грамматики, хотя он и не говорит, чтоб грамматика заключала в себе правила употребления языка.
В предисловии, на стр. X:
“Формы полные производительной силы, еще замкнутой в них, развились потом разнообразно и многочисленно (?) с той свежестью и богатством, мы отчасти встречаем, отчасти предполагаем в языке, называемом нами первообразным”.
Примечание к этому не нужно.
Стр. XII. “Вот объяснения, которые казались мне нужными. к ним одно следующее замечание”.
Одно из двух: или нам, или присоединяю.
“Природа полна разнообразия”.
В этой фразе нет логики. Может ли что-либо быть наполнено каким-либо качеством? Это то же, если бы вместо: “стакан, полный воды”, сказать: “стакан, полный прозрачности”.
Там же: “В мир явилось новое чудо слово, – как бы собравшее и мир”.
Нет, разве: отразившее в себе или собою. Просто значит то же, что отбившее.
Там же: “Является возможность нового бытия, вне материи, бытия в идеи понимаемой”.
идее.
Стр. 2. “Законы этой новой природы, нового мира духовного конечно разумны. Их исследует наука слова”.
неразумны, стоило ли бы труда приводить их? – Исследует есть время будущее совершенное. Здесь надлежало употребить настоящее: .
Стр. 3. “Сознание есть понимание предмета с полным отчетом в этом понимании; оно есть, так сказать повторение предмета, но сопровождаемое знаниемсознание”.
То есть сознание сознание. Об этом никто спорить не будет, но автор еще дополнил свою мысль в примечании: “Удвоение предмета, возвращение его самого на (?) себя, на почве знания, – выражается предлогом: со – со-знание”. Признаемся в своем слабоумии: мы этого не понимаем.
Стр. 4. “Как бы то ни было, значение слова все тоже и также велико”.
Следовало бы написать: то же и так жетоже и в других местах, например, на стр. 15-й.
Стр. 26, в примечании: “Не представляющий самый акт сознания”.
самого акта сознания. Глагол (и причастие) с отрицанием требуют родительного падежа.
Стр. 49. “При второй суффиксной форме, букву а ”.
Та же ошибка.
Стр. 42. “Предметы из духовного мира должны бы иметь род средний”, вм. иметь.
Стр. 58. “Образование слова по степеням образовательных окончаний очень занятно и важно”.
занятно в Русском Языке не существует.
Стр. 63. “Изменения для благозвучия производит сам язык, и они довольно очевидны, чтоб здесь о них не распространяться”.
На стр. 142-й, автор восстает на прежние грамматики, и в бессвязных периодах предает их осуждению. Сочинители сих грамматик конечно на него за это не посетуют. Приведенные нами (и не приведенные за множеством) ошибки его против правил, изложенных в этих грамматиках, свидетельствуют, что он их не читал, следственно не может и не имеет права судить о них.
Бывший учитель.
С. -Петербург, 21 Мая 1860.
Примечания
[21] Достойна замечания выноска при этой статье (на стр. 10-й): "Укажем здесь на Versuch einer Physiologie der Sprache von Rapp. Рапп чувствует, хотя смутно, необходимость Ъ, признает нечто похожее в языке, называет это Urlaut; но все не доходит до ясного сознания этой буквы. При всей своей учености он все-таки невежда, ибо не знает Русского Языка". Таким образом и Ньютон, и Лаплас, и Лейбниц, и Шатобриан были невежды, а мой дворник человек ученый, потому что говорит по-русски. Автор мог сказать: "Жаль, что Р. не знал Русского Языка". Невежда тот, кому не знакомы общеизвестные основания наук, преподаваемые в школах, а не тот, кто не знает всех языков в мире.