“САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЕ ВЕДОМОСТИ”
(1860, № 125 (9 Июня), стр. 644-645.)
Новый труд г. Аксакова, уже известного в нашей литературе несколькими филологическими сочинениями и в особенности диссертацией о Ломоносове, где в первый раз изложена очень подробно история нашего языка, от начала нашей письменности до Ломоносова включительно, заслуживает полного внимания ученых, как по своей тенденции, так и по добросовестности, с которой автор обращается я явлениями нашего языка. Нельзя не уважать стремления, из которого вышел весь этот труд: г. Аксаков поставил себе задачей – объяснить, по возможности, все этимологические формы, встречающиеся в нашей речи. Этим стремлением грамматика г. Аксакова существенно отличается от грамматики г. Буслаева: последний только указывает формы в их историческом разнообразии, но не берет на себя их истолкования. Говоря, например, о склонениях, он следит по памятникам, всегда ли винительный падеж в именах одушевленных предметов мужеского рода был сходен с родительным, как теперь, и, нашедши, что в древнем русском языке этот падеж бывал сходен и с именительным, как в именах предметов неодушевленных, останавливается на этом и далее нейдет. Он довольствуется тем, что нашел в древних русских памятниках выражение: “пойди за князь нашъ за Малъ” (то есть замуж за князя Мала); это выражение показало ему, что и в одушевленных предметах винительный падеж может сходствовать с именительным; оно объяснило ему встречающиеся в нынешнем языке выражения: “замуж”, “в солдаты”, “в офицеры”, “в люди”; оно показало ему, что все это не что иное, как винительные падежи – и больше ничего не нужно по цели его сочинения. Он не задает вопроса: почему же это винительный падеж одушевленных предметов позднейший русский язык образовал сходно с родительным, а неодушевленных с именительным? Он оставляет в стороне вопрос о том, почему в именах мужеского рода нет особой формы для винительного падежа, а в именах женского рода есть? Он заносит этот факт в свою грамматику, как факт, и – только.
Г. Аксаков не довольствуется этим. Всякое явление языка, всякая форма – будь это форма необыкновенная, редкая, или самая употребительная – останавливает на себе пытливость его ума, возбуждает в нем вопрос: почему же это так, а не иначе? и до тех пор не дает ему покоя, пока этот вопрос не разрешится для него так или иначе. В первом выпуске своего “Опыта” он перебирает таким образом почти все видоизменения имени существительного.
Такая тенденция в ученом труде заслуживает самого глубокого уважения. Мало того: она почтенна везде. Наука, искусство, самая жизнь – идут вперед только при этой тенденции. Вопрос: почему? есть полезнейший из всех вопросов, какие только может задавать себе человек. Этот вопрос – рычаг, который двигает все. Чем чаще мы будем задавать себе вопрос: почему мы делаем то, что делаем? – тем сознательнее, тем разумнее будет все наше существование...
Однако ж, при решении этого великого и трудного вопроса, особенно в таком бесконечном и капризном предмете, каков язык, чрезвычайно легко впадать в произвольные толкования и в метафизические отвлеченности, которые, вместо того, чтобы объяснить дело, могут скорей его запутать. Конечно, из этого никак не следует, что должно воздержаться в этом деле от излишней пытливости: нет, надобно быть только осторожным, очень осторожным.
Этого правила, кажется, не всегда держался г. Аксаков в своем последнем труде. Среди множества замечаний, интересных как по своей новизне, так и по основательности, его “Опыт русской грамматики” не чужд и слишком поспешных, произвольных, или слишком метафизических заключений; некоторые объяснения его отзываются не наблюдением над живыми фактами, а кабинетным умозрительством, которое непременно хочет объяснить все сразу, и скорей готово сочинить закон, нежели дожидаться, пока он отыщется в явлениях путем истории. Это не то, что недобросовестность: это, скорее, неизбежный недостаток всякого умозрительного исследования, которому чрезвычайно трудно удержать себя в пределах, и еще труднее сознаться, что есть явления, которых оно объяснить не в состоянии.
Нет сомнения, что специалисты по части лингвистики подвергнут труд г. Аксакова подробному ученому разбору. Мы же, отдав полную справедливость его любви к науке и его благородной пытливости, укажем только на некоторые объяснения, встреченные нами в его “Опыте ”, которые нам показались или слишком произвольными, или непонятными.
Стр. 43-44. Всем известно, что имена мужеского рода кончаются в русском языке на ъ (ь и й), женского на а (я), среднего на о– почему это? На этот вопрос, которого даже и не задавал себе никто из наших лингвистов, у г. Аксакова готово уже и решение: по его мнению, буквы безгласные (ъ, ь, й) потому означают мужеский род, что они носят на себе характер чего-то недовершенного и ищущего довершиться и проявиться, чего-то стремящегося, и, следовательно, , а буква а потому означает женский род, что эта гласная полная, гармоническая и оконченная, и, следовательно, согласна своим значением с характером женского лица! Еще произвольнее толкование того, почему имена среднего рода оканчиваются на о“Имена среднего рода”, говорит г. Аксаков, “оканчиваются на букву гласную: о, букву неопределенную (?), неясную а произношении, среднюю (?), как мы об ней выразились; её можно назвать круглою и в смысле звука (!!). Звук этой буквы, точно круглый (звук – круглый: что это такое?..) и по самому начертанию, употребляется часто в нашем языке для выражения круга. О, Об, Око, Около совершенно совпадает с неопределенным, безродным значением предметов неодушевленной природы”. – Мы позволим себе на это предложить г. Аксакову, с своей стороны, также еще несколько “почему?” Почему он считает мужчину существом неоконченным, а женщину оконченным? Какой смысл в том, что в слове пьяница выразилось “понимание дела в женской форме слова” (стр. 47)? Какая тут полнота, гармония, оконченность? Далее – почему звук о о? И если бы этот звук так чудно “совпадал” с значением неодушевленных предметов, то, вероятно, на него кончались бы имена этих предметов и в других языках: отчего же мы этого не встречаем?
Стр. 88. Имена мужеского рода не имеют, как известно особой формы для винительного падежа, а заимствуют ее или у родительного, или у именительного. Почему это? – Г. Аксаков не затрудняется разрешить и это недоумение. “Имена мужеского рода носят на себе ярко характер духа сознающего, характер личный...”, начинает он. Выходит, что у него, на всякий новый случай в языке, готов новый характер чему угодно: нужно было объяснить, почему имена мужеского рода кончаются на безгласную букву – у него мужчина был существом неоконченным, и привилегия оконченности предоставлена была женщине; теперь оказалась надобность понять, отчего в этих именах нет формы винительного падежа – и мужчина превратился в существо, по преимуществу сознающее, личное, в обиду женщине; есть надежда, что при следующей особенности имен мужеского рода, г. Аксаков отыщет еще какой-нибудь новый характер для мужчин... Но положим, что мужчина действительно существо более личное, нежели женщина, и последуем за выводами г. Аксакова. Итак: “Имена мужеского рода носят на себе ярко характер духа сознающего, характер личный. , и не имеют, собственно винительного, объективного падежа, выражающего не сознающий, а сознанный предмет”. – Но позвольте спросить: отчего же в других языках могут, а только в русском не могут? – отчего эта “личность” имен мужеского рода не помешала им иметь особый винительный падеж ни в греческом, ни в латинском языке?
– На это рассказывает г. Аксаков уже целую историю. “Сначала (говорит он), за отсутствием винительного, употреблялся именительный; потом (?) это показалось неловко: субъективное значение имен мужеского рода не укладывалось в отношение винительного. Вследствие этого неудобствав языке произошло, так сказать, умозаключение, вследствие которого родительный падеж стал на место винительного. Но так как это было делом умозаключения, то умозаключение это различило имена одушевленные от неодушевленных и – отнесло вторые к категории имен среднего рода”. Когда все это произошло – мы не видим, и должны верить на – Ничего этого нет. Вся эта история результат чистого умозрительства: здесь самоуверенность этого способа исследований доходит, можно сказать, до поэзии.
Этими указаниями на первый раз ограничиваемся. При следующих выпусках будем иметь случай возвратиться к философским началам г. Аксакова, о которых покамест еще довольно трудно судить.