Ломоносов в истории русской литературы и русского языка
Часть II. Страница 2

В Фрейзнегенских рукописях {Собрание Славянских памятников, находящихся внеРоссии, книга 1, отделение 1.} встречается тоже отсутствие полных прилагательных и в такой же степени, напр.: i me delo, или pridetа otzа megа izvuoleni {Там же, книги 1, отделение 1, стр. 5.};но родительный падеж в именах женского рода на я и пр. сохраняет сходство с именительным, он встречается в рукописи только раз: окончание его написано а латинским, которое не различаясь от а, употребляемого во всех других случаях, не выражало этого тонкого различия между иа (или а после ч, ж, щ и пр.) и ѫ; точно также, как у нас без различия сохранялась эта форма родительного падежа, и буквы, принимаемые за равногласные, здесь и в других случаях часто перемешивались. Вот этот пример: jli ese iesem ne zpаsаl tiedelа {Там же, стр. 5.}. Есть еще пример подобного родительного в прилагательном: od szlаuui bosige {Там же, стр. 9.} (от слави божиие, как читает Кеппен). Здесь мы видим на конце е, но нет носового звука; а такого рода изменение возможно скорее в прилагательном и после гласных (и, думаем, не противоречит сказанному нами и оставляет во всей силе приведенный пример); мы также до сих пор говорим: ее, самое. и именительном падеж показывает присутствие носового звука, ибо только так являлась эта видимая одинаковость, различаясь в тоже время носовым звуком; теперь, в памятниках, эта одинаковость падежа сохранена, а свойство ее, носовой звук (в родительном падеже и пр.) не сохранен; только внешнее сходство, сходство букв схвачено. Ясно, что там, где написана была рукопись, не было носового звука; но ясно также, что слова, которые писались в этой рукописи, имели носовой звук: следовательно эти слова не принадлежали той стране, где писалась рукопись, не были тамошними. Одним словом, вероятно это был список латинскими буквами с церковнославянского подлинника, подлинника, написанного, по крайней мере, кириловскими буквами, - список, во многих местах исказивший оригинал, не смотря на что язык церковнославянский обозначается кажется явно; впрочем здесь в древние времена сходство могло быть само собою, (как напр.: Суд Любуши). Кеппен называет это исключением и напротив указывает на то, что буквы носовые ѫ и ѫ выражаются не так как у и я но что пишущие, не находя настоящих букв в латинской азбук для выражение этих звуков, выражали розно, стараясь приблизиться к их произношению; впрочем (что он и сам замечает) ѫ выражается более чрез латинское: и (у); и: о, прибавляет он; но, как это очевидно, преимущественно чрез: и. Кеппен говорит далее в защиту мнения, что носовой звук принадлежал языку Фрейзингенских рукописей; что ѫ преимущественно выражается чрез е, и что я (иа) через латинское ia;это справедливо, но не совсем. Как мог переписчик выразить смягчение в словах мя и пр. (где употребляется я), как не прибегая к заменению его буквою е; тем более, когда ударение не обозначало и по его произношению буквы: а в двугласном: я; составная буква латинская iaсовсем не то, что наша двугласная я, где нераздельно слышатся оба звука; это слитие еще сильнее после согласной. И так на этом основании, как нам кажется, писал переписчик иа и е, ставя е после согласных и иа я и носового ѫ. Это доказывается тем, что когда я встречается после согласных, то часто пишется е; напр.: do dineznego dine, nаtrovuechu, u vedechu, tepechu {Там же, стр. 8, 10. 11.}; впрочем под строгое правило подвести этого нельзя; после согласной встречается и иа, которое заменяется иногда просто а; но зато оно пишется здесь и вместо ѫ; напр.: grechi vuаsа (ѫ) {Там же, стр. 11.}. Если е считать приближенною заменою ѫ, потому что нельзя было выразить его латинскою буквою, то с другой стороны зачем же я не всегда писалось чрез иа, зачем же писалось оно и через е и зачем же встречается и ѫ, написанное чрез а даже? Также не везде в начале я пишется чрез иа, но иногда чрез е; напр.: ese sunt dela sotovinа, или, в сложном слове, èn {Там же, стр. 9, 8.}. Это с другой стороны доказывает нерешительную замену ѫ чрез е; но может быть это сделалось просто, также как и у нас, без всякого носового звука, переменилось ясть в есть. В слове же неделя (nedelа) латинский выговор и без того мягок, и поэтому, так как (если принять это предположение) не было заметно разницы произношение носового между я и ѫ, написано было просто а. Наше предположение состоит в том, что все эти три рукописи были переписаны или переделаны с церковнославянского, от чего древность их, X столетие, ни сколько не теряет; впрочем все это одна гипотеза, которую далее мы не подтверждаем. Как бы ни были точно древни эти рукописи, относимые к IX, к X столетию, но язык их не есть язык совершенно древний, о котором мы имеем понятие; мы видим утраченную полноту прилагательных в окончаниях падежей и глаголов, также в спряжениях, хотя полнота глаголов не так очевидно необходима; стало быть Евангелие Остромирово, как рукопись, принадлежа к XI столетию, сохранило церковнославянский язык, а вместе с этим в нем язык славянский вообще, во всей его чистоте, во всем его древнем полном виде, в таком, смеем сказать, в каком застал его перевод Священного Писания.

И так лучший памятник языка церковнославянского и в тоже время (так как здесь он представитель) языка Славянского вообще - это Остромирово Евангелие. Чуждого элемента, нарушающего единство языка, мы не встречаем, и, списанное для посадника Остромира, русского, оно не имеет руссицизмов. Евангелие Остромирово представляет нам церковно Славянский язык во всей его чистоте; все особенности его, о которых хотя не вполне мы говорили, все хранятся там. Но и Евангелие Остромирово представляет иногда исключение из правил языка, в нем являющихся, - ошибки, если сметь так сказать; это были может быть видоизменения, может быть вследствие особенных правил и оснований. Между прочим, не говоря о форм родительного падежа в винительном, часто встречающейся, мы укажем еще на одну особенность, ярко поражающую в Остромировом Евангелии. Глагол: есмь, употребляющийся во временах сложных, совсем не непременно присутствует: не говоря о том, что он иногда не встречается в третьем лице, не встречается и во втором и в первом, когда тут находятся личные местоимения, (что мы увидим еще позднее и что надеемся объяснить),-- мы видим, что они не встречается даже в первом лице, где нет личного местоимения.

В конце Остромирова Евангелия есть приписка тоже на церковнославянском язык; но здесь, вдруг встречается нам употребление несвойственное духу языка Остромирова Евангелия, употребление, принадлежавшее русской речи, ворвавшейся в язык церковнославянской, явившей, что под ним современно была самобытная живая речь, и оставившей таким образом первый, хотя бледный, свой памятник: это предложный падеж без предлога, который почти не встречается в Евангелии Остромировом, именно при собственных именах, где предложный падеж употребляется почти всегда с предлогом, употребление, носящее на себе признак юности, неразвитости языка, что и был наш язык в отношении к церковнославянскому. Здесь именно этот предложный падеж употреблен при именах собственных. Переписчик, в приписке своей (от себя) два раза употребляет его: Кыеве, Новегороде. Сам же Изяслав Князь правляаше стол отца своего Ярослава Кыеве. А брата своего стол поручи правити близокоусвоемоу Остромироу Новегороде {Остр. Евлнгедие, 1843. лист 391 об.}. Что это не ошибка, доказывается во-первых: двукратным употреблением такого падежа; во-вторых, это употребление очень часто подкрепляется позднейшими памятниками и, даже и до сих пор сохранившимися у нас, выражениями, которые объясняются, как предложный без предлога. Сверх того само Остромирово Евангелие может служить нам подкреплением. Предложный без предлога находится в Остромировом Евангелии, но встречается очень редко. В тексте, например: И отец твой, видяй втайне, воздаст тебе яве {Там же, лист 199 об.}, яве очевидно есть предложный падеж, употребленный без предлога: в яве. Но это показывает следы такого употребления, которое уже не везде встречалось в языке церковнославянском Евангелия Остромирова; что оно было в какой находится оно в современном язык русском; в последнем встречается оно особенно при именах городов, мест, которые именно употребляются в Евангелии Остромировом везде, или почти везде, с предлогом. В этом случае, этот древний памятник дает нам возможность довольно ясно исследовать в нем это употребление и оправдать слова наши, заключая в себе святцы, где так часто встречается местным предложный падеж, именно при именах собственных. И так мы находим здесь только два исключение из общего употребления, именно: святаго священномученика Петра Капетуляих и стра святаго мученика Климента Роумех {Там же, лист. 328.}. Других примеров не находится, кажется; напротив, везде предложный местный употребляется при именах с предлогом. В этой приписке встречаем мы также полное прилагательное, написанное без сохранения полного своего произношения, именно: дариуи Бог стяжавшоумоу {Там же, лист. 299 об.} и т. д. Но это произошло от того, что писцы наши, еще новые в знании азбуки, не понимали, какая польза будет в том, какая разница звуков произойдет от того, если две одинакие буквы напишут они рядом одну подле другой; различие это для них исчезало и две одинакие буквы сливались в их понятии, они принимали их за одну. Кроме этой приписки в самом Остромировом Евангелии, в приписанных к тексту примечаниях, о чтении Евангелии, встречаются подобные ошибки, описки, конечно;например, часто попадутся: новоумоу и новумоу лету и редко как надобно: новоуоумоу; также в слов святой, часто встречающемся, видим такого же рода ошибки. Мы не выписываем мест и не указываем на страницы, ибо эти ошибки попадаются часто и это было бы излишним. В этих же приписках встречается приписанное с боку: и прочим пророком {Там же, лист. 128.}. Эти приписки были, вероятию, писаны не так тщательно; в них встречается еще другая ошибка: в родительной падеж употреблено Богородици: и бе на погребении стые Бци {Там же, лист. 228.}. Сверх того, даже в самом тексте, находим мы такую же ошибку; там два раза употреблено: мьньших: единомоу от сих малыих брат моих мьньших, и далее: единомоу от сих мьньшихь {Там же, лист. 151 об., 152.}. Из этого же неумения отделять при написании одинакие или сходные буквы, думаем мы, происходит и вообще то, что в последующих, даже почти непосредственно, памятниках, мы не встречаем полных, написанных прилагательных: тогда, как гласно они сохранились и теперь в устах народа; он не потерял этих полногласных прилагательных, в иных случаях, по крайней мере; он употребляет их и теперь в своих старинных песнях, в песнях современных, и даже иногда в своем разговор. Другое для рукописи иностранные; там это употребление, если б было оно в одном языке, могло бы прорваться, как прорывалось и у нас и в позднейших рукописях; но там не встречается этого употребления; если же такого основания длязаключения было бы недостаточно, то выражения: и т. п. (примеры приведены выше) доказывают уже отсутствие в живой речи этой формы прилагательных. Потому в написании прилагательных, сокращенная их форма, или лучше, сокращенное их изображение нисколько не есть влияние русской речи, в которой, вместе с тем, эти прилагательные тоже самобытно существовали, по крайней мере не были ей чужды.

И так Остромирово Евангелие представляет нам самый древний, самый чистый памятник церковнославянского языка и вообще языка славянского; в нем является весь язык церковнославянский со всеми своими особенностями, изменениями, своим существом и устройством, как язык. Изучение Остромирова Евангелия есть изучение языка церковнославянского, который хотя и имеет другие памятники, но чище и древне не имеет.

После этого первого памятника письменности у нас, своим языком восходящего в самую отдаленную древность, списком же относящегося к 1056--57 году, является уже памятник оригинальный по содержанию, памятник писанный, а не списанный, но разумеется на том же церковнославянском языке, исключительном языке письма, которое само по себе было чуждо народу, чуждо его тогдашней национальной жизни, и, вместе с общим содержанием религиозным и церковнославянским языком, было принесено к нему. Письмо стало, следовательно, (согласно и с существом своим) на сторон общего, недоступного для народа, в каждое слово уже, касаясь бумаги, должно было становиться церковнославянским или принимать по крайней мере отпечаток языка церковнославянского; переход этот, это преобразование было возможно, по сродству языков. - Мы говорим теперь о Ярославовой Правде, относимой ко времени от половины XI до начала XII века включительно, и поэтому отчасти современной с припискою Остромирова Евангелия. Как и все тогда, писана она на языке церковнославянском; но опять мы видим, как Русская речь врывается иногда в него; он становятся то неправилен, то допускает чуждые ему формы, в только по этим неправильностям и изменениям в церковнославянском языке, можем вы видеть или лучше чувствовать темно, угадывать присутствие иной живой речи, русской речи, которая сама скрыта за языком церковнославянским,-- только так в не более. Русская Правда писана на языке церковнославянском, писана правильно, но здесь уже часто сквозь язык церковнославянский пробиваются новые чуждые ему употребления слова: ибо Русская Правда была собственное сочинение, а не список, и в тоже время имела содержание народное, была памятник народный. В Русской Правде мы встречаем не менее, если не более формы именительного падежа, употребленной в винительном единственного числа в именах мужеского рода. Напр.: Аже кто познает челядин свои украден. Аже кто переимет чужь холоп. Пояти у него отрок. Аже кто не ведая чюжь холоп оусрячет. Аже кто крьнеть чюжь холоп. Холоп пояти {Русские достопамятности, ч. 1, стр. 36, 56, 67. Русская Правда.} и пр. Далее: изменяется склонение церковнославянского языка; известно, что слова женского рода кончащияся на я, на жа и проч., должны были иметь в известных падежах тоже я, писавшееся чрез ѫ, имевшее носовое произношение; это различие не существует в Русском языке и родительный падеж имеет и в именах женского рода, так кончащихся, такое же, свое собственное окончание, как и в именах, обыкновенно кончащихся на а. В церковнославянских памятниках иногда свято соблюдается в склонении это сходство и вместе различие я, (иа -- q1;), что впрочем сделалось у нас одним буквенным сходством, ибо иа и ѫ, не разнились у нас: носовой звук был нам чужд. В Русской Правде напротив видим мы, как уже нарушается или лучше вовсе не исполняется непонимаемое сходство, как изменяется употребление, что очень важно и придает Русской Правде особенный характер; видно, что она писана для народа, памятник народный; нет ни одного примера окончание в родительном и других падежах в известном случае на ѫ, или даже, по ошибке, на обыкновенное я (иа). Но чтобы на письме выразить неясное ив именах женского рода на я и пр. - окончание родительного и других падежей,-- которому не соответствовала буква ѫ, рука, как будто была неверна, ошибалась и писала е, изменяя церковнославянское окончание, и наконец и. То встречаем мы в Русской Правде Вот примеры: Вi гривне продаже продажа, в том же падеже. Также: Аже крадет скот на поли или овци или козы или свинье. -- А детем не дати воле {Русские достопамятности, ч. 1, стр. 33, 37, 45. Русская Правда.}. Но далее находим мы: а от бортнои земли, два раза - и от ролеинои земли {Там же, стр. 46.} и пр. Еще новость, невиданного доселе употребления, встречаем мы в Русской Правд и, надобно заметить, с Правды Владимира; мы читаем: томоу взяти гривна куп. Закладаюче гороня купа взяти, а кончавше, ногата {Там же, стр. 46, 53.} и пр. форма именительного падежа в винительном, явление не церковнославянского языка, явление языка русского, которое часто и долго будет нам встречаться. Как объяснить это? Мы сказали прежде, что неподвижность слова в падежах есть характер первого периода языка; что в ту минуту, когда еще не выработались формы падежей, именительный падеж, как тот, из которого они потом вытекают, есть главная, на месте и других падежей встречающаяся, их вначале замыкающая падежная форма, из которой потом они освобождаются. Кажется, здесь видим мы подобный пример; но мы должны еще более вникнуть. Значение винительного падежа, в отношении к именительному, совершенно отлично от других; винительный падеж не изменяет именительного; он только выводит его из его непосредственного состояние спокойствия, становит его предметом, объективирует его одним словом; по этому, одно отношение именительного и винительного может назваться прямым, тогда как все другие косвенные. И так, в винительном падеже мы не встречаем ничего нового; это есть просто движение падежа именительного, только разрешение им своего непосредственного состояния;-- и развитие чисто буквенное, звуковое выражает это. Отсюда это сходство падежей именительного в винительного. Что нового в звуках слова встречаем мы в падеже винительном? Он ничего нам не приносит и не может принести; поэтому форма именительного падежа сохраняется в винительном, как именительный падеж сохраняется в винительном; но там он объективировался, там двинулся он, если можно так сказать это, только, его прямое движение выражается в склонении в формах падежей; отсюда, как мы сказали уже, во первых: сходство падежей именительного и винительного; отсюда совершенное тождество этих падежей в именах среднего рода, рода, определяющего собственно предметы неодушевленные, вообще лишенные прямого собственного определенного движения, предметы неимеющие самобытности, где невозможно следовательно объективирование, ибо: все объект. Но во-вторых: в именах других родов, именно женского в языке церковнославянском, это объективирование именительного выражается, как значение падежей, так и самая форма их при переходе из именительного в винительный, сохраняясь тою же, только выражает движение в ней самой; это обозначается носовым звуком, почти везде встречающимсятаково окончание ѫ, в язык церковнославянском, ąв Польском в именах женского рода. Но в именах мужеского рода, в языке Славянском вообще, встречаем мы туже именительную форму именительного падежа в винительном в древних памятниках. Если смотреть на буквенное определение родов и слов, не как на бессмысленное и случайное, но как долженствующее выражать сущность рода; если находить в слове определение внутреннее, то мы можем сказать, что, если в среднем роде невозможна была потому разница, что он выражает только объект, не допуская самобытного движения, то в именах мужеского рода преобладает другая сторона, именно сторона субъективного, тоже недопускающая разницы, - так, что когда муж, например, употребляется в винительном падеже; напр.: посла свой муж, то, кажется, он не теряет своего субъективного, личного достоинства, не склоняется, не повинуется и идет сам. Да и самый ъ не допускает этого; он не может измениться в букву; к нему надо прибавить, а прибавка в винительном невозможна. Родительный падеж, заменяющий здесь винительный и потом определенно его заменивший, еще более указывает, что причина здесь сходства и различия падежей чисто внутренняя; ибо теперь, когда родительный падеж определенно заменяет винительный, имена одушевленные становятся, в случае винительного, в родительном падеже, а имена неодушевленные, по существу своему, относящиеся к среднему роду, сохраняют, как имена средние, и в винительном форму именительного падежа; тогда как видим другое в именах женского рода, где есть именно форма падежа винительного. Родительный падеж пришел здесь на помощь: посла своего мужа; здесь косвенно падает действие на имя: муж, как бы: от своего мужа; но муж средину между мужеским и средним, субъектом и объектом, и выражающих полноту, винительный падеж имеет свое образование, как мы упомянули уже, образование, которое мы определили; в нашем языке он имеет его довольно явственно, о чем намерены мы говорить дальше. Во множественном числе тоже, невидное почти различие именительного и винительного, встречается в церковнославянском язык в именах мужеского рода: не (Татарове) явная прибавка; ибо иногда сохраняется во всех падежах; впрочем ве не везде и является. Ие кажется одна из форм, сверх имеющейся формы множественного, форма с характером существительного, соответствующая, может быть, немецкому ge. Напр.: сук, мн. суки, по церковнославянски суци или сучие и: сучие, сучья, сучьё. Подобная форма встречается даже в женском: бабё. Ы вместо и -- лишь грубо произнесенный звук; тот же падеж виден ясно; сверх того иногда винительный падеж имеет форму совершенно особенную от именительного; напр.: Князѫ. Во множественном числе нет субъективной силы; количество ее уже умеряет; по этому и в именах женского рода нет различия винительного от именительного; но в именах мужеского рода, гдепреобладает субъективная сила, во множественном, когда она умеряется количеством, появляется различие, соответственное с значением и отношением падежей. И этот закон о сходстве этих двух падежей и о различии их без существенного изменение их формы, т. е. большею частию чрез носовой звук, едва ли не общий. В языке Греческом в именах женского рода находим это, напр.: Μούσα -- Μούσαν. Здесь новый звук является только определеннее, как v. В латинском языке видим mensа - mensаm, где носовой звук перешел уже в m об этом). Сходство не прекращается и во множественном числе в латинском язык, именно в третьем склонении, где уже является тождество. Вот образование винительного падежа; вот необходимость, как нам кажется, сходства его с падежом именительным, и вместе определение этого сходства. В церковнославянском языке это сходство выражалось: ѫ, имевшим носовой звук; но в языке русском, которому носовые звуки противны до того, что гнусный у нас значит брань,-- это сходство и сродство двух падежей выражалось просто сходством или лучше тождеством двух окончаний. Так как винительный падеж вытекает прямо из именительного, то он более чем всякой другой мог иметь форму именительного, форму, как сходную, всегда ему более принадлежащую, но изменившуюся, как мы показали выше. У нас же первоначально это сходство не могло выразиться иначе; эта форма именительного, вместо юса встречаемая, совершенно принадлежит русскому языку, которым не помнил юса и вместо него вносил свои формы падежей. Рядом с этой тождественной формой вытекала и другая: у; случается, что одно итоже слово употребляется (в винительном падеж) и с а и с у; у -- форма в которую должна была перейти первая, то изменение, которое должно было совершиться в форме первоначальной и тождественной; в окончании: у лежало что-то соответствующее носовому звуку ѫ в винительном падеже в других соплеменных языках; тем более, что у нас в других случаяъ, где нет церковнославянского ѫ, или вообще носового ему соответствующего звука других языков, звук носовой заменяется просто у. Стало быть было что-то общее между юсом, которым вместе выражал падеж винительный, между а, всегда полным звуком именительного и употреблявшимся у нас в падеже винительном, по существенному отношению этих падежей и при отсутствии у нас носового звука (выражавшего почти тоже), и у, которое потом сделалось господствующею формою винительного падежа. Очень может быть, что юс, принесенный к нам и принятый нами за у, прежде времени раскрыл вязыке форму у в винительном падеже; по крайней мере можем сказать, что в тоже время, с формою именительного падежа в винительном, встречается и эта последняя; не смотря на то форма на а, т. е. форма именительного падежа в винительном, постоянно и упорно является в памятниках письменности именно народных, и хотя уже образовалась и утвердилась определенная форма на у, но она долго сохраняет свою силу и доходит до времен Петра Великого. В письменности его времени встречаем мы такие примеры; эта форма даже теперь употребляется в иных губерниях, что доказывает, что это употребление глубоко лежит в языке, а подтверждает слова наши об отношении и буквенном выражении отношения, именительного и винительного падежей; хотя иопределенна форма винительного, но за то встречаем мы продолжительное и упорное употребление формы сходной или лучше тождественной. С другой стороны не позволяет предполагать, что, в самом деле, преждевременно, из церковнославянского языка чрез непонятный юс перенесена была к нам форма на у; но каком случае в древних памятниках мы видим, что определенная форма винительного падежа еще не утвердилась; и та и другая формы встречаются вместе; значение их мы показали; одна должна была уступить другой. Мы сказали, как мы объясняем форму на а; она есть древнейшая и настоящая русская; ее не встретишь в церковнославянском языке; она в него насильственно вторгается, есть всегда признак, след Русской речи, и здесь разумеется буква не обманывает звука, выражает звук, ибо здесь звук вводит букву; вместо ѫ могли написать оу по ошибке, но никак, вместо его, а. В хороших, настоящих памятниках церковнославянского языка встречается ѫ или оу а, намекающую на живое современное употребление; следовательно она собственно принадлежала народу; ее существования, и живого, разумного существования, отрицать нельзя; присутствие формы на у показывало только, что возникала новая форма, но еще несколько не имела полной силы; и тоже время сохранялась первая форма, еще неуступившая своего места, форма, выражавшая первое буквенное определение винительного падежа и в тоже время форма, имевшая жизнь, опиравшаяся на живое употребление. - В Русской Правде встречаем мы еще важную ошибку, именно против различия между именительным и винительным во множественном числе в именах мужеского рода; там сказано; соже нань выведеть послоуси {Русские Достопамятности, ч. 1, стр. 38. Русская Правда.}. За простую описку это трудно принять: здесь переменена не одна буква, здесь перемешан падеж, что может служить доказательством, что это употребление и это различие было нам чуждо, было выучено и извне принято. И так вот как проявилась здесь, в Русской Правде, русская речь сквозь язык церковнославянский; вот как в самом церковнославянском языке, нарушая его целость и правильность, следовательно еще отрицательно, незаконно, являлась она и оставила себе памятники. Само содержание Русской Правды, законы, следовательно вместе и приложение их к народной живой жизни, давало возможность пробиться и речи русской, но только так, как мы видели, отрывочно, слабо, почти как ошибки в языке церковнославянском. Памятников русской речи в это время еще нет пред нами, и только по памятникам церковнославянского языка отрицательно, по изменениям, по ошибкам в этом языке, можем мы угадывать и следить русскую речь. (Мы говорили уже, что в русском древнем языке, сверх того, было и самобытное сходство с языком церковнославянским).

Памятники церковнославянского языка не прекращаются; они сохраняют нам выражения, если и не в русском слове, русского духа. В самом начале XIII столетия является замечательный во всех отношениях памятник: Летопись Нестора, писанная монахом, писанная о делах житейских, но не среди них, не современным их участником, а в кельи монастыря, смиренным отшельником. Лицо писателя и содержание рукописи, т. е. историческое повествование о делах прошедших мира сего, упрочивают еще более за ней язык церковнославянский. И вся летопись Нестора (мы берем Лаврентьевский список) написана, правильным церковнославянским языком, священным языком монаха. Грубая, буйная, живая жизнь, и вместе русая речь, как ее выражение, не проторгается сквозь стройные формы и фразы языка церковнославянского. (Разве в тех местах и то более синтаксически, где приводятся чьи-нибудь слова). Все грамматические оттенки языка соблюдаются строго, не смешиваются во множественном числе в именах мужеского рода падежи именительный и винительный, чему один пример видели мы в Русской Правде {Есть исключение: три отроци от пещи. Лет. Нест. по древнейшему списку мниха Лаврентия. 1894. стр. 33. Но здесь отдален винительный от именительного; к тому же это можно принять за описку, ибо это разделение именительного и винительного строго и долго сохраняется и в позднейших памятниках, не говоря уже о Летописи Нестора. Есть еще исключение: Там же 61 стр.: во оны дние; но это поправил издатель Тимковский; в подлиннике днии, что скорее можно допустить как описку, как ошибочное повторение и, и как бы то ни было скорее нежели дние -- положительно падеж именительный.}; ни разу не встречается признак речи народной: форма именительного падежа на а в винительном в именах женского рода единственного числа, как часто в Русской Правд; в сложных прошедших временах глагола, и в третьем лице, большею частию сохраняется вспомогательный глагол, что не так часто встречается в Русской Правде; впрочем это не есть употребление, необходимо требуемое церковнославянским языком. Но, не смотря на эту правильность, мы замечаем постоянно сохраняющийся и часто попадающийся, один оттенок, признанный нами за оттенок Русской речи, - именно то, что в первый раз встретилось в приписке Остромирова Евангелия: это отсутствие предлогов в падеже предложном и даже вообще отсутствие предлогов при падежах, собственно при дательном вместо предлога: к, и при родительном вместо от, особеннo когда говорится о городах или местах. Напр.: Ссятослав бяше Переяславци. - Иде Волга Новугороду горе, долу и пр. В летописи Нестора встречаем еще выражение: идише с данью домови{Там же, стр. 27.}; тоже дательный падеж без предлога, который потом перешел через домов в домой и употребляется и теперь; как долови чрез долов, встречаемое в грамотах {Собр. Госуд. грам. и догов. ч. 1. стр. 25. Грам. Новгород. гр. 19: А с нас правда долов, и др.}, перешло в употребительное и теперь долой. Сверх того, при сохранении всех законов и форм языка церковнославянского, могущих выразиться буквенно, мы видим, что несколько раз нарушается правило употребление ѫ в известных случаях в склонении, и пишется вместо него е или даже и, вероятно потому, что это была буква, нам непонятная, особенно посвященная на выражение звука, у нас не существовавшего; ее смешивали с я (иа), буквою совершенно чуждою дляродительного и других падежей, у нас, да и в самом языке церковнославянском {Юс другое дело; юс смешивали с у; но у была у нас возможная и, впоследствии, образовавшаяся форма из тождественного с именительным окончания; и так буква выражала по крайней мере то, что под ней подразумевали здесь правильность (если назвать правильностью смешивание оу и ѫ) языка церковнославянского и отсутствия формы на а понятно, ибо под буквой понимали то, чему современное употребление хотя и противоречило, но что не было чуждо языку, а может быть только предупреждало его форму.}. Вот примеры нарушения этого правила, нарушения, которое всего чаще и всего скорее встречается даже и в самых правильных рукописях: {Летопись Нестора по древнейшему списку мниха Лаврентия, 1824, стр. 35, 37, 89.}, и пр. Вследствие этого непонимания ѫ нарушается и различие между именительным и винительным падежами множественного числа в именах мужского рода; напр.: Созва Володимер боляры своя и старци градские. Но дальше правильно: Созва Князь боляры своя и старца. Еще: и поча нарубати муже лучьише. {Там же, стр. 72, 74, 85.} Это может быть и вина переписчика, но конечно не описка его пера. Список принадлежит к XIV веку; но может быть и сам Нестор невольно ошибаясь уступал употреблению своей русской речи. Не надо забывать, что тут же рядом встречается и правильная форма церковнославянского языка, очевидно известная писавшему, так, что иное употребление является как исключение, как нарушение правила. Замечательно, что в Русской Правде вовсе не встречается формы на ѫ, или на заменявшие ату букву я илипросто а в должных случаях, но везде е или и. Есть еще одно очень странное употребление в Несторовой летописи именительного падежа множественного числа в именах женского рода вместо творительного, употребление, не встречающееся и в русских последующих памятниках, но, и то очень редко, только в гораздо позднейших, и в песнях Кирши Данилова. Вот пример: с малыми дружины {Лет. Новг. по др. сп. мн. Лаврентия, 1824, стр. 43.}. Это употребление так редко и так здесь странно, что можно подумать, не родительный ли это падеж единственного числа. Особенность церковнославянского языка, его устройство, склонения и спряжения, соблюдаются правильно в Несторовой летописи; склонение женского рода, как мать, церковь идр. сохраняется правильно с своими оттенками, но полногласия в прилагательных и глаголах нет. Впрочем в пределы нашего рассуждения не входит подробное исследование и разбор Несторовой летописи. И так мы ограничимся этими замечаниями, которые считаем достаточными для нашей цели.

Летопись Нестора важна еще, как первое сочинение оригинальное, собственное, а не перевод на языке церковнославянском, нашем, потому что он был у нас выражением известного великого содержания; и если язык церковнославянский не был живым языком писателя, то в этом сочинении видим мы по крайней мере русскую мысль, русской ум, в нем выражающийся. Драматичность рассказа еще более оживляет речь; некоторые обороты, если согласны с духом языка церковнославянского, то в тоже мгновение живо указывают, или являют коренные русские обороты. Здесь возникает вопрос, в какой мере язык греческий имел влияние на синтаксис языка церковнославянского, собственно языка Нестора; но этот вопрос, не смотря на весь его интерес и на все желание дать обстоятельный на него ответ, мы отстраняем; он мог бы быть предметом обширного изыскания и вероятно завлек бы нас далеко. Скажем только, что часто напрасно приписывают влиянию то, что самородно возникает в языке; что в церковнославянском языке, многие, хотя и не все, так называемые греческие обороты, если с ними и сходны, то в тоже время самостоятельно принадлежат и языку церковнославянскому, и что, наконец, перевод Остромирова Евангелия несравненно свободнее позднейших переводов и вообще сохраняет почти везде, если не везде, самобытность оборотов языка и не носит на себе следов робкой подражательности. В дальнейшем ходенашего исследование будем мыназывать обороты письменных памятников на церковнославянском языке, оборотами церковнославянскими, не разбирая, были ли которые из них перенесены в язык с греческого следствием влияния, или принадлежат самомуязыку самобытно по такому же праву собственности как и языку греческому; тем более, что церковнославянский язык не есть язык речи живой, и все обороты его могут и должны принять его наименование.

В других памятниках современных встречаем мы тот же характер, тот же церковнославянский язык и те же ошибки, производимые живою русскою речью; но, сохраняя один характер, все вообще памятники того времени разделяются между собою. В одних памятниках, собственно церковных, видим мы церковнославянский язык, принимаемый, как соразмерное единственное выражение писателя, Язык, который вместе и цель его, как язык, цель не всегда верно им достигаемая, но к которой очевидно он стремится; ошибки здесь против языка могут быть и теже, но за то множество оборотов, выражении, оттенков языка церковнославянского (собственно ему принадлежащих) сохранено, поставлено на вид, так как бы язык этот был природным языком писателя; встречается ошибка, но в тоже время и правильное употребление, так что к незнанию вы не можете относить ошибку. В других памятниках, где напротив народный интерес должен был явиться письменно, в памятниках собственно т. е. народных, жизненных, церковнославянский язык является только средством; слово, касаясь бумаги, непременно должно было явиться церковнославянским, словом языка, соединявшего письмо и письменность с собою. И русская живая речь, переходя в письменную, определялась церковнославянским; но здесь язык был только внешним определением, здесь все, что являлось, являлось в его сфере, им условленное; но самый язык церковнославянский здесь не мог выступать ссвоими оборотами, ссвоею собственною жизнью языка, давая только чуждому языку свои формы постольку, поскольку нужно было им развиться. Поэтому совсем другой характер имеют эти народные памятники, здесь вы встречаете полное отсутствие иных форм церковнославянского языка, которых не было в языке русском, которые не нужны были для того, кто только свои слова славянизировал и не заботился о том, есть ли еще иные грамматические формы в языке и когда бы, согласно с духом языка, надо было их употребить. Формы языка писателя определены по-церковнославянски; другие формы, хотя бы для того же отношения, находящиеся еще в языке церковнославянском, ему не нужны; жизнь этого языка с его оттенками до него не касается; если что принято, то принято только необходимое от него определение. Здесь язык не является с своею роскошью; здесь он средство, а не цель; а для того, чтобы писать совершенно в духе языка церковнославянского, не мог он быть иначе, как целью, ибо он был язык чуждый. Здесь встречаете вы постоянную ошибку, постоянно производимую живым присутствием элемента другого языка, ошибку не поглощаемую ученою памятью и целью писать по-церковнославянски; здесь встречаете ошибки, вовсе не входящие в памятники церковные, как скоро была возможность и в русском языке не ошибаться. Говоря подробнее, главные отличия народного памятника от церковного его отсутствие собственно прошедшего (несложного) времени, не свойственного ни сколько Русскому языку, иприсутствие окончание именительного падежа на а характера языка. Летопись Нестора и Русская Правда; мы уже сказали о их языке; но сравнив, мы, еще яснее определим их и вместе разницу самих языков. И так, главное отличие, о котором мы сейчас упомянули, разделяет эти два памятника; вРусской Правде находим мы отсутствие прошедшего и форму в винительном падеже на а в известных случаях. Далее, в сложном прошедшем времени в третьем лице, не является глагол есть, сохраняющийся только во втором и первом: еси, есмь. Это употребление глагола в прошедшем времени с отглагольным прилагательным не чуждо русскому языку, хотя в употреблении его, относительно церковнославянского языка, есть выше указанная разница; но о глаголе еси, в сложном прошедшем, надеемся поговорить ниже. В Русской Правде видим мы постоянную ошибку против языка церковнославянского в словах женского рода, кончащихся на я и пр.; нигде не употреблено в склонении непонятное для нас ѫ или я (иа), с которым однозначительно оно для нашего слуха, но е и потом и. В ней хотя и однажды, но нарушено различие именительного и винительного в именах мужеского рода множественного числа, именно: послоуси, что мудрено считать просто за описку; различие это впрочем в ней строго сохраняется и есть одно из необходимых церковнославянскихупотреблений, которые принимал ваш язык, являющийся церковнославянским на бумаге, но столько, сколько ему нужно. Все это дает языку Русской Правды свой особенный отпечаток. - Летопись Нестора имеет другой характер; здесь уже язык церковнославянский является с своею жизнию. Первое отличительное свойство этого языка - присутствие всех форм, хотя бы и употребляемых ошибочно и с ограничениями, языка церковнославянского. Наоборот, здесь встречаем мы настоящее прошедшее время глагола, отсутствие винительного падежа на а; есть, почти всегда после третьего лица в сложном прошедшем времени; ѫ или я в склонении, окончание, которому однако часто изменяет рука русского писателя; твердое, почти безошибочное, различие именительного и винительного падежей во множественном числе в именах мужеского рода. Все это дает нам другое представление. Ошибки против правильного употребление встречаются и вНесторе: мы привели выше примеры; в позднейших памятниках этого рода - еще более; но они не уничтожают характера слога. В памятниках этого рода везде видим мы хотя и неправильный, но все церковнославянский язык с его характером.

Из начала XII столетия сохранился до нас драгоценный письменный памятник, долженствующий был отнесенным к народным памятникам (на церковнославянском языке, разумеется). Это грамота Мстислава и Всеволода, данная Юрьеву монастырю. Она очень коротка, и в ней не встречается случаев, которые бы определяли точнее язык ее; но все мы должны скорее отнести его к языку Русской Правды, к народным памятникам в языке церковнославянском. В ней отсутствует прошедшее несложное время; встречается даже я (а не азь или аз, в которое оно переходит), употреблено но эта ошибка попадается и в церковнославянских памятниках {Труды Общества Истории и Древностей Российских, ч. III, кн. 1, стр. 26.}. Самое содержание еще более упрочивает ее за памятниками, с Русской Правдой однородными. К этой грамоте, по времени, должно отнести в другую, Князя Всеволода, данную Новгородской церкви Иоанна Предтечи; в ней мы находим все признаки, нами указанные, языка Русской Правды и вообще народных памятников; даже слишком много видим мы там неправильностей против церковнославянского языка, ошибок, употреблений, встречающихся уже гораздо позднее. Это заставляет нас даже думать, что причиною этому то, что грамота существует в списке XVI столетия. Не смотря на то, приведем примеры: Имати с коупець тая старина. Оу святого Захарьи, вероятно от именительного Захарья {Русские Достопамятности, 1815. ч. 1, стр. 81. 78.}. До сих пор мы еще не видим ничего, выходящего за пределы этого времени, но перемешанное двойственное число, но дательный падеж множественного числа в именах мужеского рода на ам или ям, а не на ом или ен, как напр.: от двоу берковска вощанных. А сторожом три гривны серебра. Ино коупцам положить {Там же, стр. 79, 78, 78.} и пр. - явление позднейшего времени. Сюда же по языку и времени подходить устав Новгородского Князя Святослава Ольговича; список его гораздо древне предыдущего письменного памятника; он находится в древней рукописи XIII века, именно Кормчей, где находятся и другие многие памятники нашей письменности. Мы не встречаем уже в этом памятнике ошибок, на которые указали выше, как на позднейшия; напротив: и двойственное соблюдается, и дательный оканчивается на ом в именах мужеского и среднего рода множественного числа. Это также памятник народный и странно встречается: обретох, в нем, написанном совершенно языком Мстиславовой грамоты и Русской Правды; вспомним, что он списан позднее; кроме духа языка, везде, по крайней мере, где употребление должно обнаружиться, мывидим единство этих слогов; напр.: от всее земли, и даже, как в Мстиславовой грамоте, встречается я вместо азь или яз; что я оурядил; сверх того здесь встречаем прошедшее сложное в первом лице без есмь и также без я, без личного местоимения; при местоимении глагол и в первом и во втором лице, обыкновенно отсутствует, но без местоимения, как замена его, он выступает обыкновенно наружу. Здесь видим мы противное последнему, очень замечательное, очень редкое употребление: толико от вир и продажь десятины зрел; {Русские Достопамятности, 1815. ч. 1, стр. 83, 85, 84, 83.} первого личного местоимение нет и подле; правда употреблено в первом лице,в предыдущей фразе: обретох; но отношение все кажется нам далеко для того, чтоб перенести силу личного характера на глагол: зрел.

Поучение Владимира Мономаха, сохранившееся в Лаврентьевском списке и напечатанное отдельно, написано языком церковнославянским. Слог его, особенно в начале, очень правилен, и пелена церковнославянского языка так густа, что под нею и не заметишь Русской речи, если иногда ошибка не напомнит вам, что это не разговорный язык пишущего лица; разве иногда синтаксический оборот живой и простой, не противный впрочем и языку церковнославянскому, пахнёт на нас живым, звучащим словом. Искусно и верно по-церковнославянски написано поучение Владимира Мономаха. Есть некоторые ошибки; напр.; птицы небесныя, далее: и ты же птице и пр., да не преступни погубише душе свое от всякоя крови; не хотех бо крови твоея видети {Духовная В. К. Владимира Всеволодовича Мономахе, 1793, стр. 18, 13, 17, 56.} и пр. Но в слоге очень соблюдается характер церковнославянского языка, его выражения, тонкости, особенности, обороты, и вообще он правилен. - К Владимиру Moномаху, как к ученому и любознательному человеку, сохранились два послание Никифора Митрополита, тем же слогом, разумеется, написанные: Послание об отступлении Латин от православной церкви и О посте и души. Язык этих посланий большею частию правилен; ошибки могли встретиться от переписчика, ибо они сохранились нам в рукописи XVI столетия; но не смотря на позднейший список, ошибки не важны, ошибки почти неизбежные. Напр.: от царское, и Княжское крови {Русск. Дост. 1816. ч. 1, стр. 65.} вм. крове, церкви вм. церкве; разве единой суботы великое; в змие {Русск. Дост. ч. 1, 1815. стр. 65.}. Других ошибок, кажется, нет. На этих посланиях (в подтверждение их времени) лежит печать собственно церковнославянского языка древнего; онявляется с своим тонкостями, с изумительною правильностию. В нем находим мы употребление в разных падежах прилагательного первообразного или усеченного,-- свойство древности церковнославянского языка; напр.: и телчи главе поклонишася, златом и сребром в пещи огнем сълиане {Там же, стр. 66.}. Имена числительные, начиная с пяти, употреблялись как существительные в древности; это употребление сохраняется здесь; напр.: пятью слоуг своих; на семи соборов {Русск. Дост., стр. 68. Пам. Рос. Сл. XII в. 1831. стр. 157.}. Встречается предложный падеж без предлога,-- употребление, как вообще отсутствие предлогов при падежах, встречающееся только в давние времена и даже не часто уже в язык Остромирова Евангелия, употребление, считаемое нами в этом случае принадлежностью собственно Русского языка и признаком его древности и неразвитости. напр.: оставив доле люди {Руск. Дост. 1815. ч. 1, стр. 88.}. Употреблено правильно я (ѫ) в винительном падеж множественного числа мужеского рода, в известном случае; напр.: иные жрьця сипоудные Вааломовы изрезав {Там же, стр. 66.}. В этих посланиях сохранено много и других тонкостей и особенностей церковнославянского языка, о которых говорить далее мы не считаем нужным. Нельзя не сказать здесь кстати, что оба эти послание прекрасны, особенно о посте и потом о душе, писанное во время Великого поста, как на самого послание видно.

Нам известны, во второй половине XII века, сочинение Кирилла Туровского. Взглянем на них в отношении к языку. Эти проповеди, истинно прекрасные сами по себе, и другие сочинение Св. Кирилла Туровского, писанные церковнославянским языком, чрезвычайно замечательны в этом отношении. Они писаны необыкновенно правильно; это язык Остромирова Евангелия; из них большая часть сохранилась в двух списках XIII столетия, другие же в списках XIV {Памятн. Pocc. Слов. XII века. M. 1831. Предисловие, XXV, VII, VIII, IX, XXX.}. Разница в сносках кладет некоторую, но впрочем небольшую, разницу в языке; эта правильность говорит в пользу подлинности и древности сочинений Св. Кирилла Туровского, и потом, эта малая разница, налагаемая разницею времени списков, говорит в пользу правильности самого оригинала. При такой необыкновенной, почти современной правильности языка, некоторые немногие ошибки можно считать чисто описками. Совсем тем упомянем о некоторых, кажущихся нам более важными. Напр.: и в одежи различные облечемся. Не положил ему будеть опитеми. Вложи в избраные старце. Или, что уже без сомнение описка, употреблено: Патриарси, и вся церковныа (я) учителя. Или: и изиде кръвь {Памятн. Росс. Словесн. XII века 1821. стр. 92, 98, 106, 3, 25.} и пр. Не будем приводить примеры правильного употребления, как того не делали мы, говоря об Остромировом Евангелии; укажем только на некоторые особенности. Числительное пять и следующие употребляются как существительные, напр.; боле пяти сот братия явися Господь {Памятн. Росс. Словесн. XII в. стр. 68.}. Сохраняется двойственное число,но есть и ошибки; вот примеры и того и другого: аз и отец придеве и обитель в тебе створим {Там же, стр. 107.}; придеве вопреки грамматики Добровского {Грамм. Добромск. 1833. ч. II. гл. II.} и согласно с Остромировым Евангелием {Остр. Еванг. Грамматические правила, стр. 21.}. Первообразное прилагательное сохраняется в разных падежах: два ангела в белах ризах; въскрсе целом печатем; на колесници огньне {Памятн. Росс. Слов XII в. 1891. стр. 13. 39.} и пр. Полногласие, находимое в Остромировом Евангелии, встречается и здесь, хотя не везде; напр.: вскрьсшааго, показавшааго, пришьдшааго; зрящиих, верьныих, благиим; подобааше, служааху, глаголааше {Там же, стр. 87, 88, 73, 6, 18, 84.} и пр. Встречается также предложный без предлога, как и в Остромировом Евангелии; напр.: даве, что и до сих пор употребляет русский народ, доле {Там же, стр. 15, 111.}и пр. Как признак древности языка можно заметить забыло забылось; или также употребление, впрочем сомнительное, неопределенного на т в известных случаях; так называемый супинум; приде обновить тварь и спаст человека. Но ограничимся этими замечаниями и не будем более распространяться об этом чрезвычайно важном и замечательном памятнике относительно языка не наше дело исследовать его; дальнейшее исследование было бы лишнее.

Любопытный памятник имеем мы в вопросах Кюрика черноризца, памятник, представляющий смешение двух, XII векевозможных, языков. Писаны они собственно на языке церковнославянском, и принадлежат к памятникам собственно этого языка. Здесь, при сохранении многих законов этого языка, сохранено довольно строго различие именительного и винительного падежей в именах мужеского рода множественного числа, хотя встречается яркая ошибка, если не объяснить ее иначе: того ради взбраниваю инем, ат и другыи бояся того же, аже без риз покаются {Памятн. Росс Слов. XII в. 1831. стр. 183.}. Еще встречается древнее между прочим употребление: над младом дитятем {Там же, стр. 184.}; встречаются впрочем и ошибки, какие находятся и в других подобных памятниках; напр.: разложи свечщи без опитемьи {Там же, стр. 174, 182-3.} и пр. Кроме этого здесь видим руссицизмы, находящиеся только в памятниках народных того времени, именно форма именительного на а и я (что все равно) в винительном падеже в именах женского рода; напр.: молитва твориши всякая; ясти проскурмисана проскура {Там же, стр. 178, 199.} и пр. Сверх того в этом памятнике также встречаем мы чрезвычайно частое употребление предложного падежа без предлога, что почитаем мы тоже более свойством русского языка; напр.: том дни не раздрешать (много раз); ополоспутися вечере, друзем месте и пр.; также при именах: {Памятн. Росс. Слов. XII в. 1821. стр. 176, 189, 188.} и пр. Почти такой же характер, как и этот памятник, имеет послание Иоанна, Митрополита Русского, Иакову черноризцу. Такое же сохранение правил церковнославянского языка, такое же употребление первообразного прилагательного: с всяком хранением {Русские достопамятности, ч. 1. 1815. стр. 93.}; такие же ошибки, напр.: бес коръмли {Там же, стр. 90.}; странное ошибочное употребление: святии правила взбраняют {Там же, стр. 15.} (не ошибка ли, не так ли: правилы, придавая другой оборот смыслу?); встречаем еще странную, редкую ошибку, даже и в позднейших памятниках не часто являющуюся; это один из случаев, где особенно упорно долго сохраняется церковнославянское употребление, именно в форме творительного падежа; в этой памятник употреблено: моужами {Русск. Дост. ч. 1, 1815. стр. 98.}. Здесь встречается также, хотя не ясно, предложный падеж без предлога; напр.: или под дьяконех на прочее потщися; закон божестьвных церквах {Там же, стр. 99. 101.} и пр. Но здесь в этом памятнике нет решительного руссицизма, нет формы на а или я в именах женского рода в винительном падеже. В этих двух письменных памятниках видно, что в первом простое лице, черноризец Кюрик, относился к лицам высшим и сам написал свои вопросы и на них ответы; во втором же высшее лице, Митрополит Иоанн, отвечает черноризцу Иакову на полученные вопросы иотвечая упоминает о вопросах его; отсюда и оттенок речи между этими двумя сочинениями; отсутствие в послании Митрополита, высшего духовного лица, образованного, и по местусвоему уже более знакомого с языком церковнославянским,-- этого уже чисто русского, положительного употребление формы падежа именительного как винительного; и отсюда же, вероятно, более редкое употребление предложного без предлога. Мы можем указать еще и на коротенькое прибавление к церковному уставу Архиепископа Новгородского Ильи и Белгородского Епископа, написанное языком церковнославянским и заключающее в себя однако признак Русской речи, именно: и вземше одна потирь {Памятн. Росс. Слов. XII в. 1821. стр. 933.}.

К этой же эпохе относится известное Слово Даниила Заточника, весьма интересное в отношении к языку. Писатель был человек светский, но писал по церковнославянски; его язык не только язык определенный церковнославянский, как язык Русской Правды и т. п.; нет, он берет намеренно, собственно язык церковнославянский с его оборотами и оригинальностию и делает его орудием выражения своих мыслей. Это не то, что мы видим у лиц духовных; там язык церковнославянский был языком совершенно приличным, соответственным вполне всему существу той сферы, служителям которой они являются, и потому, предаваясь исключительно этому языку, они стараются писать на нем, сохраняя и пользуясь его оборотами что и, естественно и необходимо; но здесь у Даниила Заточника, человека светского, для которого достаточно было бы определить собственный свой язык церковнославянским, является церковнославянским с его оборотами и оригинальностию - чистым притязанием; здесь видим мы, в какое уже отношение становится язык церковнославянский, язык книжный, ученый; знание и употребление его - признак образованного человека. И Слово Даниила Заточника писано, или предполагалось быть написано на языке церковнославянском; сфера этого языка видна с первого взгляда; но что приобретается, то может и не вполне быть приобретено; можно учиться и не доучиться: на пути знаний живут ошибки; и язык церковнославянский, употребленный здесь с претензией, беспрестанно страждет и в границах его беспрестанно проявляется русская речь, искажая его правильность и стройное течение. Но потому самому слово это очень интересно. Начнем бити сребреные органы {Памятн. Росс. Слов. XII в. стр. 234.}, говорит Даниил Заточник, и в этих первых строках уже видна ошибка, непонимание языка церковнославянского. Можно сказать взявши первообразное прилагательное и сохранить тогда некоторое сходство творительного падежа сребрены с именительным: сребрены но еслиуже взято полное прилагательное сребреныи, или сребреные, то падеж уже не может иметь своего тесного, сходного с именительным характера и должен окончиться на ми: сребреными или правильнее: сребреныими. Впрочем это может быть просто падеж винительный, или же может быть здесь отсутствие предлога, что будет согласно с духом русского языка, собственно в древности. Далее, встречается множество ошибок, в большем количестве, нежели прежде, которые мы видели в других памятниках и которые получили как будто силу обычая, какую-то законность, не считаем нужным приводить примеры. Встречается, разумеется, и правильное употребление; напр.: и разбих зле, аки древняя младенца о камень; мы уже не говорили, что не поставлено ѫ, но а, это все-таки показывает знание окончания падежа; также: под потонь капля {Памятн. Росс. Слов. XII в. стр. 229, 235.}. Сверх того попадается множество ошибок, невстречавшихся прежде, имеющих особенный характер, показывающих уже незнание церковнославянского языка и вместе притязание на него: первое лицо глагола употреблено вместо третьего; напр.; ум мой, яко нощны вран на нырищи забдех {Памятн. Росс. Слов. XII в. 1821. стр. 229.}, если тут не скрыто как-нибудь первое лицо. Или такое выражение: сеже бех написах притекох ко обычной моей любви {Там же, стр. 230.}. В других памятниках есть ошибки в этом же склонении, но там в родительном падеже и заменено и под влиянием русского языка, а здесь напротив в дательном невпопад (как бы вследствие влияния церковнославянского языка) становится е, где и на церковнославянском должно быть и; эта ошибка является как бы неудачной претензиею. Смешан, чему так редко есть примеры, именительный с винительным, так что различие удержано, но неправильно употреблено: напр.: тако и добрые полки без доброго Князя погибают, тогда как за несколько строк правильно употреблено: полцы; но здесь еще ошибка проста, ибо мы думаем, что этого различия не существовало в языке русском; но вот: богат муж.... и в чюжей земле друзи имеет (впрочем может быть тут есть сродство с русским: друзья); или: напаяюще не токмо человецы Или еще: слузи {Пам. Росс. Слов. XII в. 1821. стр. 234.}, тогда как надо слугы, ибо это слово женского рода, кончающееся на чистое а. жерновам {Там же, 239.} вместо жерновом. В тоже время разумеется здесь есть и собственно руссицизмы: отсутствие предлога в предложном падеже; напр.: {Там же, стр. 229. 231.}. Последний пример можно и просто объяснить дательным падежом. Также встречается употребление формы именительного как винительного; напр.: злая жена поняти {Там же, стр. 237.} и пр. Что касается до самого слова, то везде в нем видна живая русская мысль, русский толк и соображение; самый язык, не смотря на неправильность и неровность, имеет однако же один характер, жив и отрывист. Если бы мы стали сомневаться вдревности этого сочинения, то все должны бы мы были признать в нем живую, самобытную русскую мысль и речь, в подлинности которых нельзя сомневаться. На самом сочинении лежит печать истины и неподдельности.

Нам следует упомянуть об одном памятнике, относимом к XII столетию, а именно о "". Нам должны быть ясны теперь условия, под которыми мог образоваться язык какого бы то ни было сочинения в то время. Или должно оно быть писано на языке церковнославянском, т. е. когда он, собственно, как язык принимается за соразмерное выражение мысли - памятники духовные; или же на языке, принявшем необходимое определение языка церковнославянского, без присутствия самого этого языка, как самобытного, с собственно ему сродными оборотами, оттенками и так далее - памятники, которые могут быть названы народными" И там и здесь встречаем мы ошибки против языка налагающего на мысль и на другой язык свои формы, языка церковнославянского, - ошибки, как мы сказали, необходимое следствие присутствия иной речи, живой речи русской, могшей тогда проявляться только ошибками против языка церковнославянского. Эти два языка, или лучше два слога, смешивались иногда, когда смешивалось и самое содержание, как в вопросах Кюрика⁹, и производили новую пестроту. В "Слове Даниила Заточника" по особенным причинам: именно потому, что это было лицо светское, намеренно писавшее на собственно церковнославянском языке, - произошли и новые ошибки против языка церковнославянского. Эти ошибки вообще составляют жизнь языка, отрицательную если угодно, в то время; живая цепь ошибок охватывает слог со всех сторон и, видоизменяясь беспрестанно, то являясь, то исчезая, показывает сна живое волнение слога, жизнь его, определенную эпохою времени, жизнь, которая непосредственно таким образом предстает вам при обращенном внимании. Именно этой-то жизни языка не видим мы в "Слове о полку Игореве"; мы видим в нем какую-то холодность, безучастие слога к жизни языка. "Слово о полку Игореве" не может быть отнесено к народным памятникам языка; церковнославянские формы глаголов встречаются с первого раза и продолжаются во всю песнь. Ни по содержанию, ни также по языку не может быть оно отнесено к сочинениям, собственно на церковнославянском языке писанным. Мы видим в нем и некоторые законы, некоторые обороты собственно языка церковнославянского, правильно, почти безошибочно употребленные, и в то же время видим безошибочно употребляемое собственно русское выражение или окончание, которое противоречит иногда требованию языка церковнославянского, является ошибкой против него, но так постоянно, что это уже представляется не ошибкой, а самобытным законным употреблением. Язык был в периоде борьбы и волнения, и этой борьбы и волнения не видим мы в "Слове о полку Игореве". И тот и другой элементы в нем присутствуют, но холодно, без участия друг к другу; они, не возмущаясь, проводятся сквозь всю песню, так что можно подумать, что тот, кто писал, имел возможность выбора. И тот и другой элемент признается, и в тоже время видно, что признается. Указания наши должны подтвердить это. - В продолжении всей песни, элемент церковнославянский постольку, поскольку он взошел, сохраняется строго; различие именительного и винительного падежа соблюдается с точностию даже тогда, когда вся разница в и и ы, (что часто не сохранялось в церковнославянских довольно правильных памятниках);-- и не только в именах существительных, но и в именах прилагательных; напр.: ветри Стрибожи внуци веют; ту Немци и Венедици, ту Греци и Морава поют; ту пир доканчаша храбрии, Русичи; а погании с всех стран прихожаху яркое исключение: им луци спряже {Там же, стр. 49.}. Положим, что эта разница (между именительным и винительным множественного числа) должна была бы встретиться и в народном памятнике как необходимое определение со стороны церковнославянского языка, хотя не так правильно; но потом видим, что в Слово о полку Игореве входят формы церковнославянских времен, без чего всегда обходились памятники народные - элемент, чисто церковнославянский. Тоже должны мы сказать о других оттенках церковнославянского языка, о падежах творительном и дательном множественного числа в именах мужеского и среднего рода - отличие, соблюдаемое впрочем и в других (даже народных) памятниках. Но с другой стороны, этот элемент, присутствуя, не возмутил элемента русского, который является в постоянно правильном употреблении многих руссицизмов. Нет церковнославянского окончания: и вместо русского: и, в склонений в известных случаях, что должно было бы произойти у того, в области ведения которого лежал и церковнославянский язык, кто имел его в своем знании, живом представлении языка; а таков был сочинитель Слова о полку Игореве, ибо язык церковнославянский входит (что видно особенно из времен глаголов) вслог его сочинения. Между тем почти ни одной ошибки против Русского языка; как бы совершенно внешним образом и равнодушно тут же находится другой элемент языка. Приведем примеры правильного употребления и некоторых ошибок: (ѫ) бързый (ѫ) комони (ѫ); галаци (ѫ) стады бежять; лисици (ѫ) (ѫ) Половецъкои (ыѫ); ни нама красны девици ѫ); почнуть наю птици (ѫ) бити {Песньо полку Игореве, изданная Михаилом Максимовичем. Киев, стр. 6, 8, 10, 42, 46, 48.} и пр. Но вот некоторые ошибки (против русск. употребления): чьрные тучи с моря идуть; и виде.... вся своя воя прикрыты ѫ (я) и и не так ощутительна. Оттенки склонения в прилагательных, т. е. окончания на а и ая, мя, относительно винительного и родительного и других падежей, не довольно постоянны, изменяются; но они сами по себе мало имеют разницы в обоих языках и потому не составляют важности. Мы видим в прилагательных те же ошибки, какие и в именах существительных, в подобных случаях; сверх того ошибки собственно свойственные прилагательным. Примеры приведены выше в других примерах; считаем это достаточным. Заметим, что двойственное число, часто встречающееся, соблюдается верно; напр.: оба есве Святъславличя н нечестно одолесте {Песньо полку Игореве, изд. М. Максимовичем, Киев, стр. 28.} и пр. Первообразное прилагательное употребляется также; напр.: земли незнаеме, неготовами дорогами {Там же, стр. 10, 10.} и пр. Мы встречаем также отсутствие предлога пред падежами, но не так как в других памятниках; везде перед именами собственными (в предложном падеж) находится предлог и пр.: но, перед именами несобственными предлог иногда отсутствует; напр.: Копие преломити конец поля Половского; конец копия въскърмлени {В позднейших памятниках мы встречаем подтверждающее это употребление; так в грамотах XV столетия находим: Дуб что стоить конец Парфеньевского болота; еще: (Собр. Гос. гр. и дог. М. 1819 г., ч. 1. стр. 332, 337). Здесь слово без предлога конец употребляется как бы предлог. Впрочем не является ли здесь может быть именительный вместо творительного вследствие первобытной неподвижности?}; обесися сине мгле, уношу Князю Ростиславу затвори Днепр темне березе темне березе был винительный падеж, что было бы слишком яркая и несообразная с языком песни Игоря ошибка; к тому же уношу винительный падеж; надо думать, что и должно было быть употреблено в винительном падеже; а что значит: затворил темные берега?-- тогда как затворил в темном береге Добрыня купался, змей унес {Там же, стр. 28, 44.}. Замечательно в Слове о полку Игорев употребление падежа дательного, согласно с духом Русского языка, но здесь особенно ярко выступающее; напр.: всъпеша на брезе синему морю; одевавшу его темными мглами под сению зелену древу {Древние Российские стихотворения собранные Киршею Даниловым. 1818 г. стр. 345, 357.} и пр. Считаем достаточным сказанное нами о Слове о полку Игореве.

"Слова" был составной, не живой язык того времени, которого условие, жизнь и движение обнаруживалось тогда необходимо ошибками. В таком случае нам надо бы усомниться в современности этого "Слова"; но так как в нем есть подробности, указывающие особенно на современность, и вообще оттенок современности, если не в языке, то в самом сочинении, то мы невольно должны дойти до другого результата. Если в языке "Слова о полку Игореве" не видим живого, современного движения языка, его внутренней жизни, известным образом проявляющейся, то мы должны сказать, что сочинитель был не самобытный участник в этой жизни языка, что судьбы языка не были для него судьбами его собственного слова; другими словами, что сочинитель не был русским, природным, по крайней мере. Самое употребление языка это доказывает; найдя у нас два элемента речи, сочинитель воспользовался и тем и другим, не в смысле того, что он употребил их как богатство, слога ради; но видя их необходимое в письменной речи присутствие, он не мог не взять и того и другого; эти элементы остались у него равнодушны друг к другу и рядом прошли сквозь все его сочинение {Только помня различие именительного с винительным во множественном числе и сохранение этого различия в Слове о полку Игореве, можем мы объяснить такое место (стр. 40 того же издания) и рози нося им хоботы пашут. Объяснители думали, что: носят рога; следовательно принимали рози рогы, и если где можем мы основательно принимать в соображение разницу именительного и винительного падежа, так в Слове о полку Игореве, где именно эта разница соблюдается строго. Нося вероятно относится к рози, нося есть причастие единственного числа, но оно могло быть употреблено вместо множественного; в Слове же о полку Игореве находим: Се бо Готьскыя красныя девы.... Звоня Руськым златам, поют время Бусово (стр. 28 того же издания), что доказывает, что в Слове о полку Игореве это причастие так употреблялось и что в настоящем случае можно принимать его также. Таким образом грамматическое объяснение будет следующее: -- рога носящие (нося) им (это слово можно отнести или к рогам как замену: себе, или Князьям) носящие им хвосты (хоботы) пашут. Итак: рога носящие хвосты пашут. четыре ходаста, два бодаста, да седьмой хлебестун. Есть и другое подобное. И так здесь не есть ли это фигуральное изображение коровы или быка? быки пашут. Это кажется нам, пока, единственною вероятною догадкою.}. Жизнь ошибки принадлежит только природному обладателю языка; он только может и имеет право, и смеет ошибаться и, разумеется, в известном случае, ошибка его может иметь важный смысл, тогда как иностранец боится ошибки, и, приобретая язык, хотя бы и от навыка и не через грамматику, но непременно через рефлексию, - говорит иногда правильнее коренного жителя. Разумеется, иностранец может ошибаться и ошибается, но его ошибки происходят от незнания. Мы представляем себе здесь иностранца, дошедшего своим путем до совершенного, полного знания языка из учения или из опыта; тогда язык его должен иметь более боязливой холодной правильности, нежели язык туземца. Мы говорим не в отношении к живости слога, но чисто в языковом отношении. Это находим мы в "Песне о полку Игореве", где именно ошибки должны были бы явиться как современное движение, жизнь языка; именно в то время происходила для пишущего русского та борьба между двух языков, которая и отражалась у него в слоге; и именно этой борьбы мы не видим в рассматриваемом произведении; видим, напротив, равнодушное присутствие, равнодушное и для самого писателя, двух этих языковых элементов, и вместе правильное их употребление; следовательно, только мертвое, холодное их значение: такое значение обличает иностранца. И так в самом языке находим свидетельство, что это писал не русский, под пером которого язык непременно принял бы другой вид. Теперь, кроме языка, самое содержание песни, внутреннее ее значение, приводит нас опять в недоразумение, которое может разрешиться или предположением, что это не подлинное сочинение, или другим, что это писал не русский. (Мы сказали, что принимаем последнее, и почему.) Во всей песне нет нисколько элемента религиозного, кроме слов на конце, что Игорь едет к . Это совершенно несогласно с характером русским, и особенно того времени. В "Слове Даниила Заточника" беспрестанно ссылки на св. писание; во всех позднейших памятниках сильно присутствует элемент религиозный, и отсутствие его в "Слове о полку Игореве" сильно заподозривает это сочинение. Сверх того, самые поэтические образы, там встречающиеся, так мало имеют народного русского характера, так часто отзываются фразами, почти современными, так кудреваты иногда, что никак нельзя в них признать русской народной поэзии, если и нельзя отказать сочинителю в поэтическом таланте, которому придал он только оттенок русицизма. В этой "Песне" выдается сочинитель, индивидуум, еще не могший возникнуть в русской земле, где пелись тогда народные песни. Кто же был этот сочинитель, откуда пришел он? Церковнославянский язык был ему хорошо известен, русский язык тоже; оба языка вошли в его сочинение, и мы уже определили, какой характер, какое отношение приняли они там; мы сказали, что это отношение обличает иностранца; но кто же был этот иностранец? На это отвечать, разумеется, мудрено; вероятно, гречин¹⁰, знавший церковнославянский язык еще прежде (что греки могли знать церковнославянский язык, не бывши в России, это увидим ниже) и в России научившийся русскому. Свои кудреватости и хитросплетения вложил он в сочинение, не имеющее нисколько того грандиозного вида народной русской поэзии, какой видим в древних стихотворениях, собранных Киршею Даниловым, - сочинение, оставшееся изолированным и не перешедшее в уста и в ведение народа, которому, несмотря на церковнославянский язык, довольно известно "Сказание о Мамаевом побоище" {Находят сходство между этими двумя произведениями; но если сходство и есть, то выражения "Слова о полку Игореве" перешли сперва в другое сочинение и там уже удержались в народе.}. Отсутствие религиозного элемента не уничтожает предположения, что сочинитель был грек. Мы приняли от них христианскую веру, но религиозность была собственным элементом русской жизни, и грек мог и не иметь ее. Язык же витиеватый, который нравиться мог, но не вошел в народную жизнь, вероятно, принадлежит греку. Еще Владимир говорит у Нестора о греках: {Летопись Несторова по древнейшему списку мниха¹¹ Лаврентия. 1824. Москва, стр. 72.}.

В конце XII, или в самом начали XIII века, имеем мы прекрасное послание Симеона Епископа Суздальского к Поликарпу; оно написано на языке церковнославянском; послание написано правильно; но в нем, как и в других сочинениях, встречаются некоторые ошибки; их немного; напр.: аз желаю единоа крупици; или: {Памятники Российской Словесноти XII века M. 1821. cтp. 251, 253.}. Двойственное число везде сохранено. Встречается полногласное употребление глагола: не вьспрещааше {Там же, стр. 252.}. Язык вообще в его оборотах церковнославянский. Что касается до самого содержания, то в нем видно глубокое религиозное чувство со всею его умилительною простотою, проникающее все это прекрасное послание.

В XIII веке имеем мы еще памятник, интересный чрезвычайно и потому, что современность списка совпадает с его современностью. Это памятник церковный и писанный на языке церковнославянском. Язык правилен, все особенности его соблюдены тщательно, и едва заметно пробирается неправильность сквозь строго сохраняемые формы языка. Мы находим пример предложного без предлога: неоустроение церквах {Русские Достопамятности. Москва. 1815. стр. 107.}. И вместо е кровь, также в слове: время {Там же, стр. 114, 109.}. Встречаются в известных случаях склонения: и ѫ, или, что для русских было равно, я; напр.: то ни приношения о них принимати рекши просфоури и коутьи ни свечи. В других местах в том же случае е заменяет это неуместное для русских яот проскоурнице; от светлые неделе {Там же, стр. 115, 112. 116.}.

В XIII-же столетии встречаем мы весьма замечательные проповеди Епископа Владимирского Серапиона. Церковнославянский язык, которым они писаны, чрезвычайно правилен; тонкие особенности его соблюдаются верно; как: окончание на и в предложном падеж единственного числа в известных случаях, напр.: ;-- окончание на ѫ (я - а) и в винительном и других падежах, напр.: отца и братью нашю избиша, матери наши вижю вы пременившася; вскрай земля нашея; чародейци и чародейца; также соблюдается отличие женского рода в причастии, напр.: мати, видящи {Творения Святых Отцев в русском переводе. М. 1843. книжка 1, стр. 99. 99. кн. 9 стр. 103, кн. 3 стр. 194. 900, кн. 2 стр. 103.}, и др. т. п. Мы не приводим примеров не столько тонкого и более обыкновенного, правильного, верно соблюдаемого употребления. Изредка попадаются и некоторые ошибки, напр.: {Творения Святых Отцов вРусском переводе. Москва. 1843. книжка 1, стр. 100, кн. 3, стр. 204. 195.}. Полногласие сохраняется в одном слове: живущиим {Там же, книжка 3 стр. 194.}. Встречается предложный без предлога: не прикасайтеся делех злых и темных волхвов {Там же, книжка 3, стр. 202.} женского рода от волхв, как: свекор -- -- Вообще эти, прекрасные по содержанию и по слогу также, проповеди написаны чрезвычайно правильно по-церковнославянски, с оттенком и особенностями древнего языка.

До сих пор, не имея, как мы сказали уже прежде, памятников русской речи, имея памятники только церковнославянского языка, что могли мы сказать о русском? Но по ошибкам в церковнославянском языке, ошибкам, производимым другою, под ним скрытою живою речью, могли мы узнавать, следить русскую речь, являющуюся для нас в первом периоде, именно, как живая связь ошибок в языке церковнославянском. Уже такие ошибки сами по себе показывают, что это язык не живой; показывают присутствие другого элемента живого языка и дают возможность следить его, ибо в них он является иногда и положительно. Мы старались исполнить это; поэтому до сих пор рассматривали мы так подробно каждый памятник письменности, не упуская ни одного, наблюдая здание церковнославянского языка и замечая все минуты его колебания от невидимой будто бы причины; это была русская речь, под ним скрытая и разнообразно его потрясавшая; и поэтому чрезвычайно интересны и важны все памятники письменности того времени. Но русская речь является здесь все еще как ошибки в церковнославянском языке; только в них она открывается; до сих пор не иначе как так могли мы видеть ее; церковнославянский язык был постоянно и везде перед нами, где только встречалась написанная бумага. Что же наконец могло вызнать язык наш народный на бумагу, заставляя его явиться в своем самобытном вид, разве с малыми, ничего незначащими оттенками церковнославянского языка?-- Живые юридические отношения, грамоты и договоры. Здесь найдем мы оправдание многому тому, что как ошибка являлось нам в языке церковнославянском. Здесь увидим мы живой источник того, что было нам знакомо доселе, как неправильность,-- источник, откуда шли живые струи слова, смущавшие течение языка церковнославянского. Мы подойдем к самому источнику, и многое переменит свой вид; как истинное, как стройное, как органическое явится нам то, что казалось прежде неправильным, ошибкой. В начале, или собственно с половины XIII столетия, начинается это новое проявление речи, новые памятники языка,-- начинаются грамоты и договоры.

В начал XIII столетия имеем мы подлинную грамоту: это договор Мстислава Князя Смоленского с Ригою и Готским берегом, 1929 года. Древнейшая, нам известная, грамота Новгородская является в начале второй половины XIII столетия: это договорная грамота Новгорода с Великим Князем Тверским Ярославом Ярославичем, 1965 года. Мы читаем их, и еще неожиданная самобытность нового языка поражает нас; вот наконец речь, так долго скрывавшаяся и темно дававшая знать о своем присутствии; мы узнаем ее, мы узнаем и это и ѫ, и потом эту неподвижность винительного как именительного на а в известном случае, уже знакомые нам и прежде. С другой стороны, мы узнаем ее, как нашу живую речь, которою и теперь говорим; мы слышим даже этот русский разговор, в Новгородских грамотах особенно. Что же мы видим, что является нам в этих грамотах особенностью непременно того времени, что кладет на эту речь печать известного определения, привязывающего ее к известной эпохе ивместе дающего ей жизнь современности? - Мы можем сказать вообще прежде всего, (подробный ответ заключается в саком рассматривании грамот) что все эти неровности слова, всеэти оттенки, какие можем мы отыскать в грамотах, различающие их от настоящего времени, суть чисто русские в тоже время, принадлежат к истории русской речи, к ее известной эпохе, имеющей, в этом смысле, и различие от настоящей русской речи, носящей на себе также печать эпохи. Оттенок языка незначителен. Мы сказали прежде, как просто уже время налагает свой характер на язык; как уже предшествование одно дает ему необходимо такой вид, такую физиономию; есть звуки, которые должны замолкнуть, есть звуки, которые должны возникнуть течением времени. И так уже это различие, различие времени должно лежать между языком грамот и нашим современным; и тоти другой составляют моменты развития языка русского вообще; но это различие принимает определенность, обозначается степенью развития, является под многими условиями, все это имеет дает языку полный известныйхарактер. Самый легкий оттенок языка церковнославянского лежит на языке грамот.

Грамота, Договор Мстислава с Ригою и Готским берегом заслуживает отдельного взгляда по превосходящей своей древности и по некоторому особенному оттенку языка. В ней видим мы употребление, свойственное языку малороссийскому или белорусскому, именно: и пр.; многие буквы явным образом ошибочно поставлены вместо других; е часто заменяет ъ, вероятно по сходству начертания. Здесь видим мы однажды употребленное прошедшее время церковнославянского языка: {Собрание Государственных грамот и договоров. Москва, 1819 года, часть 9, стр. 2.}. Двойственное число соблюдается верно: оже не боудет двою послуху; та два была {Там же, стр. 2, 4.} и проч. Склонение вообще соблюдено согласно с языком церковнославянским; но здесь не встречается однако окончания на ѫ(я), и вместо него ять или е; напр.: также оу Латинской церкви {Собрание Государственных грамот и договоров, М. 1819. ч. 2, стр. 4.}. Очень часто встречается винительный на а; напр.: {Там же, стр. 3, 3, 4, 4.} и пр. и пр. Грамота едва ли не была переведена с немецкого; по крайней мере одно употребление на это намекает, именно счет лет, когда написана грамота: а лето и с лето и и лето и к{Там же, стр. 4.}. Предложного падежа без предлога не встречается; полногласия также. К тому же мы должны сказать, что отношения языка малороссийского и белорусского вероятно были другие к церковнославянскому языку; мы же пишучи о языке русском вообще, а не о наречиях его в отдельности, обращаем собственно внимание на язык великорусский. Теперь перейдем к Новгородским грамотам и имеет вообще к грамотам XIII столетия.

Язык грамот XIII века - язык совершенно русский, но язык, в котором еще не совершились явления дальнейшего движения. Мы встречаем много форм, окончаний, носящих на себе характер, если не первобытный, то ранний; мы видим, как при всех своих общих коренных русских началах, русский язык имеет здесь на себе особенности времени и именно времени раннего. Взглянем же на эти особенности, на то, что собственно составляет свойство того времени и различает тогдашнюю русскую речь от нынешней. Мы находим, уже знакомый нам, неподвижный падеж винительный на аа та грамота Княже дати ти назад {Собрание Государственных грамот и договоров. М. 1819. ч. 2, стр. 3.} и пр. падеж, уже нами объясненный прежде. Это употребление будем мы встречать долго. В грамотах, хотя гораздо менее, нежели в памятниках церковнославянского языка, встречаем мы однако же глагол есмь, собственно в первом и во втором лице, но не в третьем. Здесь можно кстати объяснить причину такого различия в употреблении. Всякой предмет, сам по себе взятый, есть третье лице, он; Есмь же у нас употреблялось совсем не как вспомагательный глагол с причастием, а просто как глагол с прилагательным; напр.: они добр есть человек. Лучшим доказательством служит то, что и в церковнославянском языке, когда употребляется я или ты, глагол есмь есмь был просто заменою личных местоимений; так является он в звательном в русских песнях: гои еси добрый молодец. Поэтому очень понятен выпуск его в третьем лице, где само по себе прилагательное есть или имеет в себе третье лице; тогда, как естественно выступить глаголу с силою личности там, где уже не третье лицо, где является лицо второе: ты; от этого во втором лице мы есмь. Но и второе лицо еще не так далеко от предмета, не столько субъективно как первое, и потому в сочетании первого лица с прилагательным вообще, или отглагольным, встречаем мы всего чаще глагол есмь. -- Характер неразвитости, характер раннего периода, имеющий в себев то же время и некоторое полногласие, лежит на этом нашем языке грамот XIII и XIV века. - Именительный часто в именах мужеского рода встречается в винительном, вместо употребляемого в наше время родительного, напр.: {Собр. Гос. гр. и дог. М. 1815. ч. 1, стр. 2. и 5.} и пр. и пр. - Именительный множественного употребляется вместо родительного множественного же числа; напр.: что селца тягнуло к тым свободам; в другом таком же месте: что сельц; - {Собр. Гос. грд. и дог. М. 1815. ч. 1, стр. 9. С. 15, 22.}. - Употребление ты; напр.: а то ты Княже, не надобе {Там же, стр. 4.}. Ти те, и, как и в древних грамотах, различается от тебе или тобе; последнее употребляется тогда, когда на нем более опирается значение. - Есть употребление: предложного без предлога: лете {Там же, стр. 8. 10 и пp.}; но и до сих пор сохраняется это употребление в устах народа; народ говорит: утре поутру; также употребление: молодецки, братски и пр. можно только объяснить предложным без предлога, от первообразного прилагательного неупотребительного в именительном: у Нестора есть такое прилагательное: бе бо детеск; отсюда также: детский и заменяет е, что часто взаимно случается. - полногласие видим мы еще тогда же в недавно образованных ино (им, ина, ино) како {Собр. Госуд. гр. идог. Москва. 1815. ч. 1. стр.}, вместо которого народ употребляет Встречаем также полное неопределенное на ты; напр.: людий не выводити; а грамоте ти не посужати {Там же, стр. 3 и пр.} и пр. и пр.; также до сих пор сохранившееся и в песнях и в речи народа и даже и в нашем разговор в иных случаях. - Видим полногласное прилагательное, уже утратившееся в памятниках церковнославянских в то время; напр.: и {Там же, стр. 7.}. - Видим первоначально образовавшийся родительный мн. ч., как: волостий, свиний, и его видоизменение, объясненное нами выше в слове: волость. - муж; что твое и твоих муж пошло {Собр. Гос. гр. и дог. Москва. 1815. ч. 1. стр. 3.}; этот родительный и теперь еще существует у нас в некоторых словах; напр.: пять пуд. - Видим также первообразно являющийся возвратный глагол, где ся а что ее деяло {Там же, стр. 19.} (об этом тоже говорили мы прежде). Двойственное число встречается также в грамотах; оно также нам принадлежало и должно было утратиться в течении развития; напр.: по в купе; а за вoлок ти слати своего мужа из Новагорода в дву насаду; а срок трем тысячамьи двема стома {Собр. Гос. гр. идог. Москвы. 1815. ч. 1. стр. 4, 10, 16.}, и пр.

⁹ Имеется в виду "Вопрошение Кириково" - памятник древнерусской словесности XII в. Кирик (1103-после 1136) - писатель и математик, регент хора Антониева монастыря в Новгороде; составил новгородский летописный свод 30-х годов XII в. и календарно-астрономический трактат "Учение им же как ведати человеку числа всех лет" (1134). Его "Вопрошение", написанное в те же годы, состоит из вопросов, касавшихся как быта новгородцев, так и религиозных догм, с ответами на них епископа новгородского Нифонта. Отсюда отмеченная К. Аксаковым разнохарактерность содержания и стиля (слога) этого памятника.

¹⁰ То есть грек.

¹¹ Монаха.