• Приглашаем посетить наш сайт
    Хлебников (hlebnikov.lit-info.ru)
  • Опыт русской грамматики
    Предисловие

    ПРЕДИСЛОВИЕ.

    — — —

    Представляя на суд читателей опыт Русской грамматики, я должен прибавить, что нужно было бы изложить Русскую грамматику в ее возможной полноте, в историческом движении языка и в сравнительном отношении к древним и современным языкам. Но такая грамматика есть труд весьма пространный; быть может, он и появится со временем, но не скоро. – Кроме этой причины, которая должна была бы только отдалить срок появления грамматики, есть другая. Подробное изложение всех, исторических и сравнительных, особенностей и оттенков заслонило бы самую мысль и построение грамматики, и увлекло бы внимание читателя в целый мир изменений и переходов слова, тогда как прежде всего нужно, чтобы ясна стала система, или лучше, весь состав грамматики, – после чего можно уже смело, не боясь потеряться, пуститься в зыбкий мир разноязычных и разновременных словоотношений. – Вот почему счел я нужным и полезным, прежде полной, сравнительной и исторической Русской грамматики (которую совершу ли, и буду ли в силах совершить, – еще не знаю), – издать этот: “Опыт Русской Грамматики и вместе Грамматики вообще”. – Сравнительный, и отчасти исторический, элементы вошли и сюда, поскольку они казались мне нужны, но не в тех размерах, которые требовались бы при полной и подробной обработке оных.

    Я должен сказать еще несколько слов, чтобы заранее ответить на возражения или недоразумения.

    – слово, этот сознательный снимок видимого мира, эта воплощенная мысль. Преследуя жизнь в той или другой области ее проявления, наука доходит до пределов таинственного, до тех пределов, откуда внутреннее становится внешним, дух – осязательным, бесконечное – конечным. Наука думает иногда выйти из затруднения, приняв анатомическое воззрение [2], сделаться материальною, сказать, что нет духа и души, и недостойно успокоиться таким воззрением, отрицательным и тупым, при котором вовсе непонятна и жизнь, и смысл ее, и то, что даже просто угадывает вещая душа наша. Но, слава свету сознательной мысли! Разум сам обличает ложь всех материальных теорий, на нем по-видимому основанных, прогоняет их тяжелую тьму, сам низвергает всякое себе богослужение, сам знает свои пределы и признает непостижимое, открывающееся откровением духу человеческому. Зато, ясно светит разум на все доступно-разумное; знание его твердо, незыбко, опирается на сознание, на логическую силу. Как Паллада Афина в Греческом мифе, мысль вооружена с головы до ног. – Такова наука в истинном смысле слова, дело истинного разума. – Наука есть сознание общего в явлении, целого в частности; зная свои пределы и доходя до них, наука должна необходимо допустить таинство жизни, не подлежащее уже ее осязанию, таинство, которое может она угадывать и определять приблизительно, но которым овладеть она не в силах, ибо это – таинство жизни. Наука Слова находится точно в том же положении: она может указать на все изменения слова, на разумное их значение, но когда приходит к самому слову, к слогу и буквам, к самим этим звукам, полным разума, к этой прозрачной одежде мысли, – она должна признать таинство явления слова, – этого нового мира, вознесшегося над миром. Не решая таинства самого воплощения мысли в веществе слова, наука видит и следит разумное строение и ход уже воплотившейся мысли. – Филология (в общем смысле), более всякой другой науки, должна признать духовность в явлениях, ибо слово все проникнуто сознанием и возникло с ним. Слово есть сознание, .

    И так, мы допускаем в науке (а следовательно и в филологии), на границе ее, свой таинственный, так сказать мистический, элемент, к которому необходимо примыкает вся деятельность нашего разума, как мы ни стараемся объяснить это. Слово есть высшее земное проявление самого разума; в слове все разумно. Признавая в нем с одной стороны этот таинственный, или мистический элемент, о котором было сказано, – мы признаем в нем разумность всюду, где дело становится уже доступно разуму [3].

    Мы сочли нужным сказать это объяснение для оправдания нашего “Введения”, где говорим мы об образовании буквы, которое стараемся определить приблизительно, во сколько может оно подлежать разуму; – также для оправдания значения окончаний: ъ, а, о, и– Никто, например, не станет сомневаться в присутствии разумной причины, по которой имена среднего рода, во всех языках, одинаковое имеют окончание в падеже Именительном и Винительном.

    Мы должны дать еще одно объяснение. Найдутся, может быть, такие читатели, которые из грамматики нашей заключат, что мы Русский язык признаем первообразным и древнейшим. Это неправда. Конечно, живое современное употребление языка – еще нисколько не доказательство позднейшего его происхождения, как наоборот изъятие из живого употребления, мертвенность языка, нисколько не доказательство его первобытности. Ошибочно было бы доказывать новость языка тем, что это язык живой, а древность тем, что это язык мертвый. Родившись прежде, можно пережить тех, которые родились после; и хотя мы признаем, что это именно случилось с Русским языком (подразумевая здесь и другие Славянские) относительно его Европейских братий, но мы из этого не выводим, чтобы он был древнее всех, даже когда-либо существовавших языков. Наше дело указать на формы и флексии Русского языка, и в логическом отношении, и в отношении сравнительном с другими языками. Заключение о древности Русского языка предоставляется сделать самому читателю. Впрочем, вопрос собственно хронологический мы в настоящем труде устраняем. Мы указываем на разумность образований и всей являющейся деятельности языка, и вместе с тем, на их первоначальность; но главное дело для нас теперь не в том, когда она возникла. Язык древнейший есть язык относительно древнейший. Язык первообразный, добытый сравнительною грамматикою, даже и он, – все же язык относительно первообразный. – Нельзя не согласиться, что на этом поле сравнительной филологии много неверного и произвольного, много сбивчивого; почему надобно быть здесь весьма осторожным. Логическая сторона языка, кажется нам, может быть здесь лучшею руководительницею.

    Существует мнение, что первообразный язык есть язык наиболее богатый, и разнообразием, и полнотою форм. – Скажем опять на это, что мы знаем язык, только относительно первообразный. – По нашему же мнению естественно предположить в языке, – в те почти недоступные для науки времена, в ту эпоху, до которой не восходит ни один из известных миру языков, – естественно предположить полноту звуков и букв, но малочисленность изменений, негибкость форм, которые, полные производительной силы, еще замкнутой в них, развились потом разнообразно и многочисленно, с той свежестью и богатством, которую мы отчасти встречаем, отчасти предполагаем в языке, нами первообразным. – Мы думаем, что при отделении новой ветви языка от своего корня, может повториться эта первобытная неподвижность форм, неподвижность, полная силы и жизни, из которой возникает разнообразие и изменяемость. Это может повториться, ибо, при самостоятельном отделении (а не при падении и порче), должно отразиться в новом слове все творчество и созидание слова, подобно тому, как новая ветвь, отделяясь от ствола, повторяет в себе процесс дерева. Мысль эта была уже нами высказана, хотя весьма неудовлетворительно, в “Рассуждении о Ломоносове”, в котором представили мы древнейшие примеры несклонности форм в Русском языке. Эта первобытная неподвижность, полная крепости и силы, и разрешающаяся в богатстве и разнообразии изменений, не есть та безотрадная неподвижность, которая бывает следствием истощения языка и представляет грустный вид окаменелого, некогда живого и гибкого, слова. При наружном сходстве и той и другой неподвижности, ошибиться однако же и принять одну за другую – нельзя; слишком ясны в истощенных языках следы бывших развитых форм; здесь встречаем не отсутствие разнообразия и изменений: здесь напротив на каждом шагу обломки, о них говорящие, но неподвижные и жалкие. – За исключением этих падших языков, этих иссохших и отсохших ветвей общего дерева, – ход человеческого слова не представляет в глазах наших постоянного падения. При преемственном своем образовании, при отделении своем от первоначального своего корня, каждый самостоятельный язык представляет новое усилие и новую сторону творчества в слове. За каждым таким языком, согласно с г. Гильфердингом [4], признаем мы личный подвиг духа и мыслиисторического первообраза, язык, в самом устройстве своем, мог выработать и высказать много духовных сторон, много разума, не проявлявшегося инде. – Почему знать: язык мог даже, в позднейшей (хронологически) своей деятельности, возвышаясь сознательно, воротиться к более настоящим и первообразным, даже хронологически первообразным, формам, чем формы языков древнейших, известных нам. – Как бы то ни было, мерка древности, при нашем воззрении, перестает быть для нас единственною меркою достоинства языка и теряет свою безусловную важность.

    себе оное выработал, причем Русский язык рассматривается самостоятельно и отдельно, даже от соплеменных наречий, но в то же время, в своей полной, существенной, а не наличной целости, для чего, а также для настоящей оценки и определения, мы прибегаем к древней нашейречи и к другим Индо-Европейским языкам, а потому входят в грамматику элементы исторический и сравнительный.

    Вот объяснения, которые казались мне нужными; присоединяем к ним еще одно следующее замечание. При филологических занятиях не надо забывать, что отсутствие или изменение какой-нибудь формы слова – может быть иногда утрата или искажение; но такое же отсутствие или изменение могут быть самостоятельною, иногда важною и многозначительною, особенностью языка.

    {Константин Аксаков.}

    [3] Нам, быть может, скажут, что и в других областях науки все разумно. Так, но зато в других областях есть стороны, до которых дела нет идее, следовательно разуму. Так, например, в мире изящного, в скульптуре, – мне дела нет: так ли бел внутри этот мрамор, как он бел снаружи, нет ли внутри каких язвин, или полос других цветов. В архитектуре знать массу, из какой воздвигнуто здание, – еще менее нужно; вещество само здесь мало имеет значения; разумению красоты архитектурной – до него нет дела. Между тем как в мире изящного, в поэзии, слово, как вещество само, нераздельно соединено с идеею, и принимает участие, как вещество, в ее проявлении. Нам скажут, что здесь для верности надо привести, в сравнение с филологиею, науку о веществе и о законах его. Но и тут, при определении законов, в руках науки остается глухая тяжелая масса, как бы внешняя, как бы субстрат на ней обозначающихся законов. Между тем слово, и как вещество, все проникнуто разумностью, все прозрачно, понятно, ибо само слово есть акт сознающего разума.

    “Об отношении языка славянского к языкам родственным”. Мне было очень приятно встретиться с г. Гильфердингом в мысли, которую я так неудовлетворительно высказал в “Ломоносове” и которой я себе еще вполне отчетливо не определял тогда.

    Раздел сайта: